Среди неутихающего гомона она уловила низкий голос, то и дело прерываемый помехами. Радио, сообразила она и, различив слово «Венеция», поняла, что передают новости. Фрэнки огляделась по сторонам, ожидая, что и другие внимательно слушают, оборачиваются с любопытством. Никто и бровью не повел. По-прежнему звенели бокалы, гудели разговоры. Фрэнки как могла напрягала слух. Венеция… крупнейшее наводнение за всю историю… разрушения… Она склонила голову на один бок, затем на другой, пытаясь разобрать каждое слово. Труп. Вот чего она ждала. Найдено тело, личность погибшей и обстоятельства смерти пока не установлены, ведутся поиски причастных.

Фрэнки подняла взгляд, и ее сердце замерло.

Она. Стоит у барной стойки, рыжие волосы струятся по спине, слегка вьются, точно их не расчесали как следует. Непонятно, как она оказалась здесь, в этом занюханном пабе в Крауч-Энде, но сомнений быть не может. Гилли.

Живая.

Эта мысль поразила Фрэнки, парализовала ее, приковала к месту, от изумления она не могла ни встать, ни вымолвить хоть слово. Как это возможно? Впрочем, она ведь не видела тела. Сразу отвернулась, сбежала в палаццо, спряталась в спальне. А Гилли наверняка была еще жива, и у нее достало сил вынырнуть на поверхность, вырваться из цепких соленых лап лагуны, хватая ртом воздух, щуря воспаленные глаза. И после всего случившегося неудивительно, что она не постучала в дверь палаццо, не обратилась за помощью. Фрэнки встала на трясущихся ногах. Что скажет Гилли, увидев ее?

Девушка вручила бармену пару монет, и Фрэнки двинулась к ней по залу, тяжело и медленно, точно шла вброд через высокую венецианскую воду, едва преодолевая течение. Она уже открыла рот, слова были готовы сорваться с языка, но тут Гилли обернулась – и оказалась совсем не Гилли. Это была незнакомая девушка самой заурядной внешности, с незапоминающимся, усыпанным веснушками лицом. Ничего общего. Волосы слишком кудрявые, оттенок рыжего не тот, да и сложена совсем иначе – плотнее, шире, особенно в плечах. Как ее вообще можно было принять за Гилли?

Бармен повернулся к Фрэнки:

– Эй, вам плохо?

Она помотала головой, не в силах выдавить ни звука. Оставив на стойке несколько монет, куда больше, чем причиталось за пиво, Фрэнки стала протискиваться к выходу – не терпелось оказаться снаружи. Мокрое от испарины лицо горело. Несмотря на уличный холод, тело обдавало жаром, точно над открытым огнем.

Домой Фрэнки шла, не поднимая головы, уставившись на свои кожаные «оксфорды», которые были заляпаны отвратительной жижей, выдававшей себя за снег. Через неделю Рождество. В прошлом году она встречала его одна, и теперь вряд ли что-то изменится. Впрочем, Фрэнки это нисколько не огорчало, она испытывала лишь облегчение, оттого что не придется улыбаться и кивать, рвать рождественские хлопушки[43], водружать на голову бумажную корону, смеяться над идиотскими шутками и притворяться, будто все в порядке, все как прежде.

Уж лучше провести Рождество в одиночестве.

Наверное, так ей на роду написано.

Но сложилось все иначе.

Джек с Леонардом заявились рано утром в канун Рождества и вытащили ее из дома. Наотрез отказываясь объяснять, что происходит, они долго водили ее от магазина к магазину: в «Фортнум и Мейсон» купили шоколадных конфет и полдюжины бутылок шампанского, до того дорогого, что Фрэнки лишь ахнула, в мясной лавке взяли гуся и все, что к нему полагается, у зеленщика – остальное, а напоследок заскочили на уличный базар, где еще продавали последние в этом году рождественские елки. Дома, пока елку наряжали, Джек приготовила всем по горячему коктейлю с терновым джином, а после сварила некое подобие рождественского пунша, очень мало отличавшегося на вкус от чистого джина и ставшего причиной нескольких кулинарных фиаско, которые Леонард благополучно пропустил, занимаясь починкой капающего крана в ванной, а когда ужин был наконец готов, все трое расселись за столом с бокалами искристого шампанского и пожелали друг другу счастливого Рождества.

Фрэнки представила, как они, должно быть, выглядят со стороны – веселая, беззаботная и беспечальная троица. Две трети присутствующих и впрямь были вполне беззаботны. Отличалась лишь Фрэнки – под внешней оболочкой монотонно и безостановочно билось что-то чужое, темное.

Джек и Леонард уехали поздно ночью, на прощанье пообещав звонить, и Фрэнки с улыбкой махала им вслед, ощущая прежде неведомую ей грусть. Ей страшно повезло с друзьями, но искренняя благодарность мешалась с невыразимой тоской обо всем, через что пришлось пройти, чтобы научиться ценить их.

Лишь закрыв дверь, Фрэнки осознала, что за весь вечер разговор ни разу не зашел ни о Гилли, ни о человеке, который прятался на соседской половине палаццо. Будто и не было на самом деле ни Венеции, ни наводнения, ни всего остального.

И жизнь потекла как прежде.

Фрэнки просыпалась рано утром, ехала на девяносто первом в Британский музей, а вечером, незадолго до заката, на нем же возвращалась в Крауч-Энд. Порой, перед тем как садиться за работу, она позволяла себе позавтракать. В нескольких шагах от читального зала располагалось небольшое кафе, и, хотя его хозяйка была не англичанкой, а итальянкой из Сорренто, только она готовила яйца пашот именно так, как любила Фрэнки – без уксуса, в круглой форме, чтобы белок по краям получался мягким и нежным, без пригоревших хрустких ошметков, как бывало в других кафе, а желток оставался жидким, – и подавала к ним крепкий чай с капелькой молока.

Посетителей она неизменно встречала мелодичным «доброго утречка», и у Фрэнки сжалось сердце, когда она впервые за зиму вошла в кафе и, услышав знакомый певучий голос, внезапно осознала, как сильно скучала по нему. И не только это. Внезапно, впервые после приезда, она по-настоящему почувствовала, что вернулась домой.

Венеция превратилась в смутное воспоминание, к которому Фрэнки с течением времени обращалась все реже. Она понемногу погружалась в прежнюю жизнь, мир сужался до комфортных пределов дома и пары миль вокруг. Иногда к ней заглядывали Джек и Леонард, порой Джек приезжала одна. Они нередко встречались в кафе неподалеку от Британского музея за чашкой чая и кусочком торта «Виктория»[44] с малиновым джемом и сливками, вкус которых когда-то казался таким привычным и обыденным. Но больше Фрэнки не позволит себе принимать их как должное. Жизнь наладилась, все хорошо. Нет, одернула она себя, поднимаясь навстречу подруге поздним январским вечером, после целого дня плодотворной работы над книгой, все лучше, чем когда-либо.

Когда Фрэнки открыла дверь, на пороге стояла Джек.