Они не говорили прямо, что не верят мне, но заявили, что мой рассказ «идет вразрез» с тем, что известно им. Идет вразрез? А что им известно? Поначалу я сдерживала слезы, но теперь расплакалась. Завыла истерически, судорожно глотая воздух.

Почему я считаю, что Мадлен забрали из номера живой? — не унимались они. Я объяснила между всхлипываниями, что ничто не указывало на обратное, не было никаких причин считать, что с ней что-то сделали. Думала ли я когда-нибудь, что ее уже нет в живых? Да, конечно. Сначала меня терзала мысль, что ее похитил какой-нибудь педофил для того, чтобы надругаться и убить. Потом, рассказала я им, мне пришло на ум, что ее могли удерживать люди, занимающиеся детской порнографией, или кто-то, кому хочется иметь ребенка.

Меня все больше переполняли эмоции, все сильнее сковывал страх. Я хотела, чтобы со мной был Джерри. Но они продолжали на меня давить. Предположили, что, когда я тем вечером уложила Мадлен спать, это был не последний раз, когда я ее видела. Но это не так. После этого я ее уже не видела. Мне показалось, что меня запугивают. Так, наверное, и было. Я предполагаю, что они заранее приняли эту тактику: вывести меня из равновесия утверждением, что моя дочь мертва, и выжать признание. Теперь уже я не сомневалась, что они пытались заставить меня сказать, что это я убила Мадлен или что мне известна ее судьба. Может быть, я наивна, но не глупа.

Мне показалось, что разговор этот продолжался бесконечно. Они пытались убедить меня, что у меня случился «провал в памяти». К моим ответам, убеждениям и мольбам они оставались глухи. У них была своя теория, и они хотели втиснуть меня в ее рамки. Остальное их не волновало. Наконец они, похоже, решили, что пора заканчивать. Мне было сказано, что я могу звонить им в любое время дня и ночи, если надумаю предоставить ту информацию, какую они от меня ждали.

Мне позволили провести пару минут с Джерри, но не думаю, что он тогда услышал от меня что-то связное. Потом стали допрашивать его. Джерри держался спокойнее, чем я, и все же было заметно, что он потрясен и расстроен. Он пересказал следователям события 3 мая так, как они запомнились ему, и объяснил, почему считает, что Мадлен не была убита в номере. Едва сдерживая слезы, он спрашивал у следователей: «Вы уверены, что Мадлен мертва? Если у вас есть доказательства, расскажите нам об этом! Мы же ее родители!»

«Всему свое время», — отвечал ему Невес.

В коридоре за дверью кабинета я молилась, неистово молилась, чтобы наши мучения поскорее закончились. Но если я думала, что у полиции ко мне вопросов не осталось, я ошибалась. Вскоре меня пригласили в кабинет, где все еще находился Джерри, на третий раунд.

Снова Джерри захотел знать, превратилось ли дело о похищении в расследование убийства, и опять получил непрямой ответ: «Вы можете догадаться об этом по нашим вопросам». Несколько угрожающим тоном Луис осведомился, почему я не смотрю ему в глаза. Другой причины, кроме того, что у меня глаза распухли и покраснели от слез до такой степени, что я ни на кого не смогла бы в ту минуту смотреть, не было. Мне с трудом удавалось держать их открытыми. Наконец Джерри попытался узнать, когда (если это случится), состоится наша следующая встреча. «В следующий раз мы будем сидеть по разные стороны стола», — был ответ. Смысл этих неопределенных слов был ясен: больше неформальных встреч не будет.

Когда мы вышли из отделения, нас обступили репортеры. Можно было не спрашивать, как они узнали, что мы были там. Когда ехали домой, нам позвонила Анджела Морадо. Она рассказала, что утром ей позвонили из полиции и сказали, что на этой встрече ее помощь не понадобится. Естественно, ее это встревожило. Говорил с ней Джерри. Я была слишком расстроена, чтобы с кем-либо беседовать.

Сначала мы заехали к Хаббардам, чтобы забрать Шона, Амели и мою тетю. Когда мы немного успокоились и поведали Сьюзен и Хейнсу, что случилось, их лица изумленно вытянулись. Сьюзен предложила мне принять душ — меня все еще трясло. В ванной я оперлась руками о раковину и посмотрела на себя в зеркало. Мои глаза превратились в две узкие щелочки между набухшими алыми веками. На лице проступили красные пятна, оно словно состарилось за один день. Где ты, Мадлен? Что с тобой происходит? Чем все это закончится?

Вскоре после этого из Англии прилетел брат Джерри с семьей. Нам пришлось просить их приехать из аэропорта на такси и потом тайком заводить их в дом через черный ход, чтобы избавить наших маленьких племянника и племянницу от репортеров. Конечно, совсем не такого приема они ожидали. То был непростой день. Джерри сделал несколько телефонных звонков, рассчитывая на помощь и совет, и мы поговорили с Аланом Пайком, который, как всегда, был рассудителен и отнесся к нам с сочувствием и пониманием.

На следующее утро, проснувшись, мы почувствовали себя совершенно разбитыми и опустошенными. Но Джерри все же сумел собраться и снова принялся звонить. После разговора с Анджелой Морадо и звонка в британское посольство в Лиссабоне мы ненадолго, всего на пятнадцать минут, укрылись в Носса Сеньора да Луш. На тот день, как и на следующий, у нас было запланировано много интервью — так мы собирались отметить сотый день без Мадлен. Моим первым желанием было отменить их все. Я смертельно устала, и у нас были более неотложные дела. Однако это стало бы нарушением одного из правил, которые мы для себя установили: идти к намеченной цели и не позволять никому сбивать себя с пути.

Эти интервью мы давали ради Мадлен. К тому же это был повод как-то собраться с силами. Джерри сначала не нравилось, что наши поиски назывались «кампания». Кроме того, что это слово подразумевает длительный процесс, от него еще веет чем-то военным. Но вот по прошествии ста дней мы сражались на нескольких фронтах. К этому времени термин «кампания» уже не казался таким уж неуместным.

Все интервью записывались на вилле на Мэйя Прайя в Лагуше. День был ужасный и по царившей атмосфере, и по вопросам, которые нам задавали настроенные очень враждебно журналисты. Их интересовало совсем не то, что намеревались обсудить мы. Мы хотели говорить о ста днях без Мадлен, о поисках и о запуске канала «Не забывай обо мне» на YouTube; они же хотели говорить о крови и о собаках.

Сейчас воспоминания об этом размыты, все видится точно в дымке, но я хорошо запомнила, как один журналист со скептическим видом поинтересовался: «Почему к Мадлен такое внимание? Как вам удалось, потеряв дочь, организовать такую кампанию?»

Мы с Джерри, не сговариваясь, ответили:

— А как бы вы поступили на нашем месте?

— Не знаю.

— А вы представьте. Как бы вели себя вы, если бы это был ваш ребенок? Вы бы сидели сложа руки?

Он не ответил. И я, и Джерри чувствовали себя одиночками, на которых надвигается целая армия.

Отчаяние усугубляло и то, что все наши попытки заострить внимание прессы на важной вехе — ста днях — и на ситуации с пропавшими детьми в целом были тщетными. От осознания этого у меня сердце кровью обливалось. К тому же неуважение и несправедливость, которые мы ощущали, было очень трудно терпеть.