Соколов напрягся, одной рукой вытянул тяжеленную связку, швырнул бомбы. И почти одновременно с этим Соколов резко поднял аппарат вверх. Заскрипели тросы, завибрировали крылья.

Внизу и сзади раздался страшной силы взрыв, в небо взлетели космато-черные столбы. От грохота заложило уши.

«Фарман» обдало горячей волной, несколько подбросило вверх. Аэроплан уже ушел на безопасное расстояние, а внизу сотрясали воздух разрывы тяжелых снарядов.

Соколов выглянул из кабины. Там, где был артиллерийский склад, полыхало пламя. Было слышно, как рвутся снаряды. Гений сыска не удержался, решил сделать круг, чтобы полюбоваться своей работой. Он уже начал закладывать новый вираж, как Ильченко заорал ужасным голосом:

— Бак пробит! Бензин вытекает…

Тут и Соколов заметил тонкую струйку, которая смертоносной ленточкой тащилась за аэропланом.

— Гони к своим! — истошно заорал Ильченко и так энергично наклонился к Соколову, что второй раз за полет едва не вывалился из кабины.

Соколов вывернул руль, направил его к родному болоту и одновременно стал набирать высоту. Когда до своих оставалось версты две, мотор, как чахоточный, стал отчаянно кашлять, дымить, а вскоре и вовсе заглох.

Сразу наступила удивительная тишина. Лишь с вражеской стороны продолжали доноситься разрывы снарядов.

Пропеллер по инерции добросовестно продолжал крутиться, но было ясно, что с каждым мгновением он тянет все слабей. Милый работяга «Фарман» терял высоту и скорость, но пока сохранял планирующее положение.

Соколов, как всегда в трудные минуты, наблюдал за собой как бы со стороны. Тревоги на сердце не было. Подумал: «Как приятно планировать — лес, луга, просторы — и потрясающая, непривычная тишина вокруг! И еще — одиночество». И гений сыска вдруг запел самую прекрасную песню для всякого истинного патриота:

Голос звучал мощно, сильно, разносился далеко-далеко, над лугами, полями, болотами, укреплениями и окопами. Разносился над Русской землей.

Невольно усмехнулся: «Господи, да чего же я так безобразно спокоен! Мне, может быть, осталось жить всего несколько мгновений!» Сколько мог, он элероном выравнивал «Фарман», и тот, как прирученная птица, все медленнее и медленнее, но пока еще шел в нужном направлении.

Соколов не только не умел толком летать, он не умел и сажать машину. Лишь Божьим чудом можно объяснить его удачный заход с тыла точно на вражеский склад и счастливое бомбометание. Впрочем, за героическую жизнь этого человека происходило много подобных чудес, когда дело вершилось на благо великой России и во имя Справедливости.

А земля, всегда такая прекрасная, теперь приближалась неотвратимо и с ужасающей быстротой. Нос аэроплана зарывался все ниже, грозя перевести машину в пике. Случись это, хрупкий аэроплан был бы превращен в кучу мусора, а отважных авиаторов похоронили бы с венками под звуки сводного дивизионного оркестра и с военными почестями.

До земли оставались считаные метры. Под крылом мелькали кочки, кустарник, чахлые болотные деревца.

Соколов с такой неимоверной силой нажал на руль, что закрылки сработали, ровно на мгновение перевели «Фарман» почти в горизонтальное положение. И аэроплан тут же коснулся колесами земли, пробежал с десяток саженей и вдруг резко встал, крутанувшись на девяносто градусов вокруг оси, а затем уткнулся носом в камыши, задрав хвост к небу. И почти сразу по крылья погрузился в топь.

До аэродрома Соколов недотянул меньше версты. Он оглянулся на Ильченко: у того все лицо было в крови. Да и сам Соколов стукнулся лицом в щиток, расквасил нос, лоб, подбородок.

Вскоре прибежали солдаты летательного отряда, разорвали воздух громкими криками:

— Ура! Ура-а-а!..

Они толпились неподалеку на возвышенном островке, а некоторые, самые ловкие, уже подобрались к самолету, готовые помочь героям.

Вдруг Соколов вспомнил: «А в кабине ведь еще бомба! При жестком приземлении она обязана взорваться». Соколов повернулся к Ильченко:

— Где еще одна бомба?

Ильченко, вытирая рукавом кровь с лица, недоуменно проговорил:

— Не знаю! В гондоле ее нет.

— Так где же она?

Здесь под руку подвернулся рядовой, обслуживавший ангар, а сейчас норовивший помочь выбраться полковникам на сушу. Он остановился, глупо улыбнулся и сказал:

— Вы когда поднимались вверх, так нос задрали, ну, бомба из аэроплана вывалилась.

— Вывалилась? — Глаза Ильченко едва не выскочили из орбит.

— Мы как увидали, все на землю легли. Слава богу, плюхнулась в болото и не взорвалась. Она и сейчас там где-то, в болоте…

— Не взорвалась?

— Никак нет, а то нас всех разнесло бы на мелкие клочки. Бомбы-то большие, а мы тут стояли, так сказать, вблизи. Бух — и на небо улетели бы! — И солдат, ощерив желтые зубы, добродушно рассмеялся, польщенный вниманием начальства.

…Они отправились умыться, привести себя в надлежащий вид. Навстречу несся телефонист, тонкий белобрысый парень. Он размахивал бумагой:

— Командующий дивизией генерал Джунковский поздравляет со взрывом вражеского склада и требует к себе на праздничный ужин.

На обед была жареная утка (их тут водилось чуть меньше, чем комаров, — полчища!), молодой картофель под укропом, малосольные огурцы, соленые грузди и две бутылки «Смирновской № 21».

Соколов поднял рюмку:

— Нам негоже менять привычки. Как и в прошлые времена, выпьем за здоровье государя императора и его августейшую семью!

Офицеры дружно гаркнули два коротких и один раз продолжительное:

— Ура! Ура! Ура-а-а! — и осушили рюмки.

Потом произнесли тосты за удачную бомбежку вражеского склада, за скорейшую победу, за присутствовавших и прочее.

Джунковский, вопреки своей занятости, еще успевал читать газеты и журналы, досадливым тоном произнес:

— Безобразия, творящиеся на переднем крае, стали известны газетчикам. — Он взял в руки журнал «Ниву». — Вот, свежий, двадцать четвертый номер, за семнадцатое июня, сегодня доставили. Послушайте: «Пленные и перебежчики, захватываемые на различных участках германского фронта, единогласно указывают на всеобщее утомление войной и на отсутствие необходимейших предметов продовольствия. Последнее граничит нередко с явным голодом в немецких окопах. Существенную поддержку противнику, по заявлению тех же пленных и перебежчиков, в смысле снабжения их продовольствием, оказывают наши солдаты, охотно уступающие свой хлеб в обмен на различные мелочи. Легко себе представить, как чувствительно в смысле того же голода настроены те же германские солдаты на англо-франко-бельгийском фронте, где они, при наличии той же бедности продовольственных запасов, не получают такого вспомоществования со стороны наших союзников, как это делается у нас. Голодовка в германских войсках, собранных во Франции и на бельгийской территории, острее, чем на русском фронте… „Голод — враг патриотизма“, — говорят германские солдаты…» — Джунковский отшвырнул «Ниву» и с досадой произнес: — А вот наши славные солдатушки помогают врагам поднимать свой патриотизм. Большего негодяйства придумать нельзя! Дети и жены отрывают от себя кусок хлеба, чтобы их отец и муж не голодали на фронте, а те тащат его врагу. Нет, прав Тютчев, умом Россию не понять!..