Соколов деловито обратился к Ильченко:

— Виктор Владимирович, что еще надо разбомбить? У меня завтра после обеденного сна есть свободное время.

У Ильченко изо рта вывалился груздь.

…Когда ужин закончился, Соколов напомнил Джунковскому:

— После нынешнего урона у немцев завтра собираюсь поддержать их продовольствием. Прикажи, чтобы обеспечили необходимым…

— Не рискованно ли завтра идти? Немцы после бомбежки злые ходят…

Соколов расплылся в улыбке:

— Голодным врагам хлеб и сало дороже казенных бомб и снарядов!

— Ну смотри!.. — Джунковский подошел к телефону и приказал интенданту принести необходимое. Повесив трубку, полюбопытствовал: — Скажи, Аполлинарий Николаевич, почему ты выбрал для похода с собой подпоручика Зверева, который не знает немецкий язык?

— Потому, чтобы он ни слова не понял из моих разговоров с немцами.

— Ловко! — восхитился Джунковский, распрощался с приятелем и вновь принялся за разбор бумаг.

Ночью раздался в окно стук:

— Господин полковник, это я, рядовой Зверев!

И за своей спиной услыхал рокочущий баритон:

— А я думал, что кронпринц Генрих!

Зверев оглянулся, увидал Соколова, одетого в генеральскую шинель без знаков различия. Ожидая подпоручика, чуть поскрипывая новыми хромовыми сапогами, он прогуливался около домика. Протянул Звереву увесистый вещевой мешок, насмешливо сказал:

— На мину не нарвись, а то столько добра пропадет!

Зверев повесил вещевой мешок за спину, и в нем звякнуло стекло. Крякнул:

— Звук знакомый и приятный! Как бы не разбить бутылки… — Истово перекрестился. — Господи, спаси и помилуй! Авось с Божьей помощью проползем. Да, кажись, они и не ставили мины со стороны оврага…

Соколов усмехнулся:

— Сейчас выясним.

— Разведчики вчера ходили, говорят: «Копошения не видно было!» Да чего там думать, коли собрались! Авось пронесет! — И опять перекрестился.

Соколов подумал: «Как мы, русские, любим действовать на авось, и Господь, словно снисходительно улыбаясь, помогает нам!» Спросил:

— Свои стрелять в нас не будут?

— Кто их знает, — равнодушно сказал Зверев. — Вроде бы не должны.

Соколов поторопил:

— Скоро начнет светать, следует торопиться.

Они двинулись вперед, к колючей проволоке, к минному полю, к вражеским окопам и страшной неизвестности.

* * *

От наших блиндажей и окопов, вырытых на скате лесистого холма, до колючей проволоки было саженей около трехсот.

Проволока проходила с нашей стороны, тянулась по краю бесконечного оврага. Внизу, в пахучем сумраке, журчала речушка, переполнявшаяся весной и мелевшая летом. Дно ее было изрядно заболочено, засыпано гниющими деревьями и листвой.

Ходоки на вражескую сторону сделали себе удобство — проложили в овраге, между склонов, толстую осину. Было важно выйти именно к этой переправе.

Зверев указал рукой на слабо белевшие в молочном тумане четыре сросшиеся березы, сдавленным голосом произнес:

— Господин полковник, нам надо на них держаться, там переправа.

— А где наши часовые?

Зверев пренебрежительно махнул рукой:

— Вон, справа, в том ольшанике, шалаш, дрыхнут небось. Особо тут никто не охраняет. Окликнет, так отзовемся, пообещаем чего-нибудь от германцев принести. Осторожней, тут воронка глубокая, ветвями засыпана, левей держите.

Они споро пошли вперед, перелезая через срезанные снарядами деревья, обходя воронки. Лес заканчивался. Когда поравнялись с ольшаником, оттуда, позевывая, вышел помочиться солдат. Увидав нарушителей границы, лениво повернул голову и, не прекращая важного дела, недовольным заспанным голосом буркнул:

— Куда претесь?

Зверев наигранно-весело произнес:

— Да вот, браток, немцы пригласили чай попить! Мы тебе принесем чего-нибудь…

Часовой закончил свое дело. Теперь, окончательно пробуждаясь, быстро нырнул в ольшаник и появился уже с винтовкой. Направил штык:

— Поворачивай оглобли! В деревню свою вернешься, с девками за околицу гулять пойдешь. — Уже со злобой: — Кому сказано, вертайтесь обратно, стрелять буду. Ишь, дезельтиры проклятые, родину продали… А еще охвицеры!

Зверев стал уговаривать часового:

— Ну, земляк, не кобенься, пропусти!

— «Пропусти» у Маньки промеж ног живет, а тут соображай, линия фронта. Совесть иметь надо! Повадились к врагам Отечества, как к теще на блины, ходить… Неужели не стыдно? А?

— Стыдно! Только мы тебе махорки отсыплем.

Часовой заворчал:

— Не «отсыплем», а давай сколько при себе есть. Нас двое, напарник в шалаше вздремнувши. Меня за вас, оглоедов, взгреть могут. Какой табак у тебя?

— Моршанский самосад. Крепкий, затянешься, уши трубочкой свернутся.

Часовой взял заскорузлыми грязными пальцами пачку, с кислой миной понюхал, пошевелил волосатыми ноздрями, чихнул, сплюнул и молча убрал махорку в карман. Вдруг насторожился:

— А чего у тебя в мешке звякает, а? Водочка?

Соколов взъярился:

— Дубина стоеросовая, что в мешке — не твоего скудного ума дело. Схапал табак — и молчи. Пошел вон!

Солдат не обиделся. Он по-хозяйски распорядился:

— Проходь, только до нашей смены вертайтесь взад. И чего-нибудь от германцев принесите, по-христиански делиться положено. И ругаться тута нечего. Поняли?

— Поняли! — Зверев заторопился вперед, увлекая за собой Соколова.

Часовой вслед окликнул:

— Эй, слышь, держи во-он на те березы, что сросшись… Там нижний ряд проволоки откушен, как раз по земле проползете. — Повторил строго: — И до смены караула возвращайся!

Они вышли на высохшее травяное болото. То тут, то там тянулись тонкие березки да торчали кусты. Понизу стелился густой, хоть ладонями загребай, туман. Громко квакали лягушки. Хорошо пахло мятой. Место было открытое. Из-под ног то и дело с шуршанием выскакивали серые перепелки.

Зверев наклонялся, собирая из гнезд мелкие перепелиные яйца, ломал тонкую скорлупку и с наслаждением выпивал.

Вскоре они вышли к оврагу. Здесь, поверху, между хорошо врытых столбов, тянулась в три ряда и еще крест-накрест колючая проволока.

Зверев, опасливо нагибаясь, прошептал:

— Идите сюда! Нижний ряд колючки снят, а эту я… — Он взял положенную кем-то толстую, с исцарапанной корой палку, подсунул ее под нижнюю проволоку и приподнял.