говорит она. — Он переходит в центр исследования слуха и зрения, который переходит в кафетерий, который переходит в аудиторию, и никакая карта не покажет вам, куда мы идём. Аудитория закрыта, заперта, так что нам придётся идти через здания. И, поверьте мне, мы не должны быть замечены охраной кампуса, потому что даже я не хочу, чтобы меня тормозили их нудные расспросы.

— Спасибо вам, миз Браун.

— Ой, да зови меня просто Сесилия, и выкать хватит. Держу пари, я моложе тебя.

— Прости, Сесилия. Я не хотела тебя обидеть.

Ничего не отвечая, она продолжает двигаться вперёд своей быстрой походкой с небольшим наклоном влево. В морге у меня возникает ощущение подводного давления, как в глубине бассейна, а жужжание мерцающих флуоресцентных ламп дезориентирует меня и действует на нервы. Такая атмосфера всегда беспокоит меня на экзистенциальном уровне, поэтому я очень рада, когда Сесилия поворачивает к лестнице, мы спускаемся на один пролёт и входим в узкий пандус, ведущий в другое здание.

— Видишь, — говорит она, — мы в Центре исследования зрения и слуха. Эти картинки на стенах показывают медицинские патологии.

Я останавливаюсь перед увеличенным изображением человека, поражённого тем же редчайшим заболеванием, что и я.

— Вот моя патология, — говорю я. Сесилия тоже останавливается, Брэд следом за ней.

— У тебя катаракты рождественской ёлки? — спрашивает Сесилия неожиданно ласково.

— Ага. Да.

— У меня тоже! — Внезапно она сияет. И теперь, когда вид у неё уже не такой хмурый и я могу представить её без тугих пучков и массивной оправы, я вижу, что она в самом деле моложе меня. Видимо, ей тридцать с небольшим. Из-за её поведения и слова «хлипкие», сказанного в отношении моих шлёпанцев, я подумала, будто она старше. К тому же моя миссия и скоропалительные выводы о ней помешали мне увидеть её настоящую.

Я широко улыбаюсь.

— Я никогда не встречала никого с такой аномалией. Врачи говорят, что они доброкачественные, но сделать ничего не могут.

Мы снова движемся вперёд, направляясь в исследовательский корпус.

— Ну, а мои не доброкачественные, — отвечает она. — Подожди, в этой части нам лучше молчать. На всякий случай.

Она ведёт нас по извилистым коридорам, вверх по служебной лестнице, вниз, вниз, вниз по служебной лестнице, в кафетерий. Пройдя через пустую кухню, поскольку, по-видимому, там подают только завтрак и обед, мы спускаемся по нескольким лестничным пролётам, по всей видимости, в последний круг ада, учитывая глубину. Мне не даёт покоя признание Сесилии в том, что её катаракты — не доброкачественные. Это мучит меня и гложет.

Входим в тёмный подземный туннель.

— Так, этот туннель ведёт под старую аудиторию. Там проходят концерты. Звук как в театре.

Пока мы идём по нему, она говорит:

— Мои катаракты опасны. Меня ждёт неизбежная неврологическая деградация. Это вопрос времени.

Я вновь в той же ловушке. Никогда не стоит судить человека по первому впечатлению. Да, очень важно, особенно для женщин, следовать инстинктам, как учила тётя Вайолет. Но инстинкты отличаются от предположений. Мои ясно говорят мне, что Сесилии можно и нужно доверять. Мне хочется обнять её за то, что она поделилась со мной такой личной, такой пугающей информацией. По крайней мере меня она пугает.

— Мне очень жаль, — говорю я.

— Я рада, что у тебя всё в порядке.

Под вопросом, под очень большим вопросом. Я тяжело вздыхаю, закрываю глаза.

Мне кажется, я заставила офтальмолога подтвердить, что у меня всё в порядке и опухоли доброкачественные, по меньшей мере раз сто. Но всё-таки не могу не беспокоиться, читая статьи в интернете.

— Сесилия, я так тебе сочувствую. Я не знаю, что сказать.

— Знаешь, это помогает много работать, сохранять концентрацию.

— Понимаю. И большое тебе спасибо за помощь. Я сама знаю, как важно вести записи и следовать процедуре. В общем-то, моя работа отчасти и состоит в составлении процедурных документов, таких, как твоя форма 29. И я понимаю, как нагло с нашей стороны было навязываться тебе в такую прекрасную летнюю ночь. Ты же понимаешь, мы всё тебе компенсируем.

Она останавливается в конце туннеля, изогнутого и мрачного. Штукатурка на стенах потрескалась. Она смотрит на меня не так, как прежде, а ясным и открытым взглядом, и говорит:

— Спасибо.

Переводит взгляд на Брэда и спрашивает:

— Ну что, ребята, вы готовы?

Потом открывает тяжёлую деревянную дверь, которую, похоже, выдрали из какого-то средневекового замка и привезли сюда. Если нам понадобится помощь, наши крики никто не услышит, и наши тела не найдут годами. Сюда никто не ходит, это очевидно. Сырой, затхлый запах бьёт нам в лицо вместе с порывом холодного воздуха. За серым конусом фонарика Сесилии — чёрная бездна.

— Здесь нет света. Это подвал зрительного зала, и в восьмидесятых какому-то умнику пришла блестящая идея распихать старые коробки по углам. Они всегда перетасовывали коробки, дом за домом, подвал за подвалом. Не сомневаюсь, что здесь ничего нет. Но давайте уж убедимся.

Она пробирается сквозь паутину, освещая каморки, укромные уголки и старые подвальные помещения, которые пусты, если не считать отключенных вентиляционных отверстий и неиспользуемых котлов.

— Видишь? Ничего.

Пахнет плесенью, влажной грязью и немного — бетоном. В конце подвала, примерно в шести футах над потрескавшимся бетонным полом, находится деревянный люк или дверь, точно сказать не могу. Какой-то квадрат примерно три на три.

— Что там такое?

Она направляет туда фонарик.

— Кажется, дверь в подвал, под сценой.

Я прохожу мимо неё, она протягивает фонарик мне. Брэд сворачивает в какую-то комнату и выходит из неё с деревянным ящиком в руках.

— Стоял возле старого котла, — объясняет он, — можешь на него встать.

Он ставит ящик на пол, я встаю на него и нащупываю на двери подполья металлическое кольцо. Оно грязное, трещины в деревянном квадрате полны жуков, коконов и паутины. Уверена, что эту дверь не открывали несколько десятков лет. Так что, если старые записи кто-то запихал в подбрюшье зрительного зала, их не перенесли в подвал Сесилии.

Я тяну. Дверь не сдвигается с места. Я тяну. Она чуть скрипит.

Я тяну, и она, чёрт бы её побрал, наконец распахивается, отбрасывая меня назад, сваливая коробку, но Сесилия вовремя подхватывает меня и не даёт упасть. Я направляю фонарик на подполье. На меня смотрят два красных глаза — крыса. Я кричу, и она убегает.

Свет заливает пространство, открывая несколько десятков ящиков. Может, и сотен.

Сесилия приподнимается на цыпочки и заглядывает внутрь.

— Вот суки, — говорит она. — Тут никто, кроме меня, вообще работать не хочет. Я же им сказала, чтобы везде искали чёртовы коробки.

— Не