перед генералом, который терпеливо дожидался от него ответа, Рудольф тяжело перемалывал в голове невесёлые думы. Он не считал, что проиграл сполна. Да, его загнали в угол, но надежда брезжила робким лучиком.

— Опять ты за старое? — почти доверительно заговорил Максинов, так и не дождавшись от арестованного ни слова. — Прокурорские и судебные чины не те тузы, что составляют партию. Им не по силам вытащить тебя из дерьма. Тем более, если и они замазались.

— Вот так?

— Ну, раскинь мозгами, подумай, кого ты сейчас интересуешь? Только тех, у кого задница засрана. Но и они не о тебе мучаются, а за себя перепугались. За свою шкуру, за карьеру! Им выгодно, чтобы тебе глотку заткнули, чтобы ты молчал и скорее навечно с глаз сгинул.

Максинов крошил тяжёлым взглядом арестанта в камешки, песчинки, пыль.

— Ну, начнёшь ты пописывать свои ксивы — заявления втайне от следствия. Выходы искать, связи налаживать. Это тебе тюрьма, не забывайся! К тому же я вашей уголовной почте укорот дал. Двойное кольцо охраны тюрьмы организовано, мышь не проскочит. Теперь с прогонами у вас ничего не выгорит, я решки[27] законопатил.

Максинов выговорил не без труда всю эту тарабарщину, глубоко вздохнул, едва не сплюнув:

— Фу! Дрянь какая! И как ваш народ это всё понимает? От нормального языка людского отказались только ради того, чтобы свои тёмные делишки творить! Забываете, что в тюрьме и глаза, и уши из стен растут.

Арестант не перечил, лишь поёжился, словно холодом дыхнул на него генерал.

— Поэтому не дёргайся, — осадил его Максинов, — не щёлкай зубами. Зря. С тобой поступят в соответствии с конституцией, с законом о нашей гуманной пеницитарной системе.

— На суде обнародую всю правду! — вырвалось у Рудольфа от отчаяния.

Максинов не удостоил его и усмешкой:

— Заседание суда закрытым будет. Зал небольшой. Там мест только моим оперативникам хватит. А ты думал, что тебя в колхоз судить повезут или на рыбзаводе показывать станут? Выездную сессию для тебя специально устроят?.. Герой ты наш! Тебя не услышит никто. А после суда…

И Максинов махнул рукой:

— Если из любопытства кто из наших забежит, то опять же только в оперативных целях. Для дальнейших, так сказать, разработок… Зря ты губищи раскатал. На свободе газет не читал? Не чуешь, что в стране грядёт? За вашего брата, расхитителя государева добра, сам Юрий Владимирович взялся. Почти в каждом номере чеканят статьи о расстрелах. То в Москве, то в Краснодаре. С директоров универмагов фирмы «Океан» головы летят. Не тебе чета были люди. Тоже думали, защитники найдутся. А никто и слова не вымолвил. К тебе-то, на рыбницу, шелупонь шастала… Как у вас, рыбаков, говорится… шмурдяк, мелочь…

— Почему мелочь? Высоких должностей были люди! Обкомовские и выше… — зло буркнул арестант.

— Знаешь фамилии? Назови!

Астахин опустил голову.

— Что же у меня ни глаз, ни памяти? Да я их каждого по имени и отчеству!.. Лобызались со мной!

— Тогда начинай писать, — напрягся Максинов. — Я подожду. Не забыл статью тридцать восьмую, пункт девять?

— Чистосердечное покаяние?..

— А иначе не выгорит, — не дослушав, генерал поднялся со стула, накинул китель, застегнулся, обретя вид государственного чиновника. — Это тебе гарантия. Иначе оторвут голову. И тебе, и твоим дружкам некоторым, особо отличившимся!

— А ваши… личные обещания?

— Я постараюсь… найду как устроить, чтобы и твоя шкура уцелела, и людей твоих пощадили… — генерал помолчал, скривил губы, добавил: — Конечно, на какое-то особое снисхождение пусть не надеются. Получит каждый, что заслужил в рамках закона. И потом… Ты не торгуйся. Не на базаре.

Рудольф подавленно молчал.

— Чего скис? — в глазах Максинова мелькнула догадка. — Уж ни руки ли на себя наложить хочешь? Тут один из ваших устроил суматоху. В петлю залез. Слышал?

— Кто! — вскинулся Рудольф.

— На суде узнаешь.

— Я в петлю не полезу.

— Верующий?.. При обыске на рыбнице у тебя икону нашли мудрёную. Не из наших краёв. Где добыл?

— С Соловецкого монастыря иконка. Старинная, — глаза Астахина потеплели. — После первой судимости занесло меня туда, при монастыре работал добровольно. За хлеб и воду.

— Это что же? Грехи отмывал?

— Вроде того. Навсегда хотел там остаться…

— Попёрли, значит, — хмыкнул Максинов. — Натворил что-нибудь? Или с монашкой согрешил?

И он от души расхохотался.

— Не давайте святыни псам, не мечите жемчуг перед свиньями, — скрипнул зубами арестант и опустил голову.

— Что бормочешь? — сквозь смех не всё расслышал генерал, однако недоброе блеснуло в его глазах. — Не разберу.

— Молитвы читаю.

— Не поможет. Ты пиши давай, — генерал опустился в кресло, сдвинул посуду. — Тебе ещё ехать показывать, где магнитофон с кассетами спрятал, фотографии… Все заначки свои выворачивай, если о снисхождении думаешь.

Появившийся в кабинете по его зову капитан шустро освободил стол перед Астахиным, разложил пачку чистых листов бумаги и ручку.

— Ехать-то далеко? — поторапливал генерал, не давая Рудольфу опомниться. — Небось прятал, как клад бесценный, чтоб не нашли?

— Всё здесь, в городе. — Астахин чувствовал, как полностью оказывается во власти этого человека и пытался сопротивляться, отстаивать своё, задуманное. — А?.. — заикнулся он.

— Остальные вопросы потом, — прервал генерал. — Встретимся ещё, когда я твоё заявление изучу, кассеты и фотографии просмотрю.

— В обком партии понесёте? Боронину?

— Ну, это уж не твоё дело…

Святые, главные и простые истины

Если бы великого русского художника Репина вовсе не было, то приписываемую ему картину «Приплыли» всё же кто-нибудь обязательно нарисовал[28]. Со странной закономерностью психологическая закавыка, заключающаяся в ней, посещает когда-нибудь каждого человека, любую семью, коллектив, учреждение или ведомство.

Сейчас похожую ситуацию разруливал Игорушкин, собрав в кабинете за большим столом высший совет руководства. Разговор зачинался секретным, без протоколов и постановлений, поэтому присутствовали только первые лица. Весть, что на безупречном теле прокурорского организма завелась пакостная червоточина, мучила прокурора области, бесила и воспламеняла к громовержению. Если вместо вступительных слов и преамбул Игорушкин метал гром и молнии, то остальные члены совета вели себя по-разному, в соответствии с чином и должностью. Зам по следствию Колосухин осторожно крутил головой, пыхтя и покрываясь нервным потом, по своему обыкновению предпринимая бесполезные попытки высвободить шею из жёсткого воротника очередной новой рубашки. Старший помощник по кадрам Течулина причитала и охала, округлив глаза. Но при этом успевала вставить робкие возражения против резких выпадов и суждений в адрес кадров, вылетаемых по горячке из уст разгневанного шефа. Все были подавлены неожиданным сообщением, смущены и растеряны.

Бодр и непроницаем оставался один человек. Тешиев, войдя в кабинет последним, когда Игорушкин, не стерпев и не дожидаясь первого заместителя, уже начал своё