— Была.

— Ну?

— Молчал. Заявил, что, кроме генерала, никого видеть не желает.

— Как вёл себя?

— Спокойно. Избит весь.

— Освидетельствовали?

— Отказался. Говорит, никто рукой не трогал. А морда, извините, вся побита.

— Занятный тип… — задумался прокурор.

Со свиданьицем!

Больше года тянулось, мотало нервы следствие. В камере, где сидел Леонид, сменился не один арестант. Неизменным оставался Обмылок.

Если Леонид узнал причину собственной задержки в изоляторе, когда получил «обвиниловку»[29] — по его делу только свидетелей насобирал следак, не поленился, аж сто тридцать человек, то Обмылок тяжкую свою долю объяснял невнятно. То ли дело его на доследование футболили из милиции в суд и обратно, то ли заболели потерпевшие.

Но кого это особенно интересовало? Всё равно где мучиться, здесь хоть крыша есть, народ рядом и жратва, чтобы с голоду не сдохнуть. Правда, и то, и другое выглядело весьма паскудным, однако Леонид, сдружившись с Обмылком, ко многому теперь подходил философски: войдя сюда, не отчаивайся, уходить будешь — помни.

Последние дни перед судом Леонид перестал спать, ночами лежал без движений на нарах с закрытыми глазами, не мог ни о чём думать, только мерещились ему зелёная трава, горячий жёлтый песок на острове, лодка, раскачивающаяся на волнах, и ласковое солнце.

Шебуршилась в ворохе барахла рядом с ним мышка, тихо попискивая. Обмылок поймал её ночь назад, вручил ему, как драгоценность, таинственно прошептав:

— Когда повезут, возьмешь с собой, а только выйдешь из автозака, отпусти на волю.

— Зачем? — так же шёпотом спросил, испугавшись, Леонид.

— Примета у нас такая, — скривил важную рожу Обмылок. — Чтобы в камеру больше не возвращаться.

— Ну как же? — не поверил Леонид. — Столько народу по делу! Одну обвиниловку читать неделю будут. Свидетелей тьма. И нашего брата — арестантов два десятка.

— Ты слушай меня, братан, — пустился в рассуждения Обмылок. — Это не важно, сколько суд будет длиться. Главное, чем кончится. А мышь выпустишь — и тебе судьба улыбнётся. Гулять будешь на воле. Срок, конечно, отмерят, но не в каменный потолок упираться гляделками станешь. Так что делай, как я сказал!

Вот с этим отловленным существом и коротал последнюю ночь в камере Леонид и уже начал подрёмывать, когда внизу шевельнулся, поднялся Обмылок и поманил его к себе.

— Че не спишь? — сел к нему на нары Леонид. — Ещё что надумал?

— Ты наш первый разговор забыл, конечно?

— Это о чём?

— Об отце ты душу рвал?

— Ну, было…

— А я тебе помощь обещал?

— Ну, обещал…

— Свиданьице с папашкой?

— Завтра на суде увидимся, — недоверчиво отозвался Леонид.

— То завтра. Там поговорить не дадут. А я тебе сейчас организую, — горячо зашептал Обмылок. — Я свои обещания привык исполнять. Раз к тебе душой пригорел, то вдвойне рад помочь. Хочешь отца повидать?

— Хочу!

— Вот. Заодно и поговоришь с ним о делах.

— О каких делах?

— Не узнаю я тебя, Лёнь, — Обмылок даже обиделся. — Вроде давно знаем друг друга. Балаболка у тебя варит. Вы же оба чистейшие бандерлоги, зачем вам браслеты[30] носить или хуже того вышак схватить? Я обещал наладить вас с кичи? Колонию гарантирую, только подбашлять кое-кого надо будет. Вот с папашкой и посоветуйся.

— Я конечно. Спасибо, — заспешил Леонид. — Я не въехал сразу.

— Вот и сговорились, — успокоился Обмылок. — Мне твоего слова достаточно. Контролёр — наш мужик. Он тебя сводит. Ты отдыхай пока.

И Обмылок растянулся на нарах, подтолкнув дружка наверх. Леонид улёгся, тронул свёрток с мышью. Та заметалась под рукой.

— Слушай, Христофор! — рванулся вдруг Леонид вниз головой к товарищу. — А где отец деньги возьмёт? Он же в одиночке!

Обмылок поднёс палец к губам:

— Тише ты, малахольный! Народ побудишь. Это не твоего ума дело. Ты отцу всё, как есть, растолкуй про нас. Ему только дать согласие или отказаться. А насчёт остального, не волнуйся. Если папашка твой надумает, он сообразит, где что взять. Понял?

— Ну, — смутился Леонид.

— Вот и баиньки, — Обмылок закрыл глаза и отвернулся к стене.

Леонид поскучал, поиграл, запустив руку в ворох постели, с мышкой; спать он уже не мог. Неожиданное сообщение товарища взвинтило ему нервы. С некоторых пор он проникся к Обмылку симпатией. А при ближнем общении они совсем сдружились, несмотря на значительную разницу в возрасте. Обмылок оказался Христофором и порой рассказывал о своих мытарствах по белому свету. Отец его был из монахов, звался Ионой. Он-то и накликал беду на всю семью. Мать умерла сразу, как забрали отца, а Христофор угодил в колонию малолеток. Мыкался по тюрьмам и колониям всю жизнь, не зная семьи, детей и дома. Тюрьма ему всё заменяла, и милей ничего он не знал. В камере его боялись и слушались, замолкали все, лишь только Обмылок подавал голос…

Тень вроде бы скользнула по стенам.

Леонид вздрогнул от прикосновения. Он и не заметил, как его сморил сон. Видимо, долгие ночные бдения, последние неожиданные сообщения и события сказались на истощённом организме и дали себя знать.

— Давай за мной, — ткнул его в плечо ещё раз надзиратель, уже открывший дверь камеры и теперь стоявший перед ним.

Леонид спрыгнул вниз и, словно сомнамбула, весь ещё во сне и грёзах, зашагал по тёмным пустынным коридорам вслед широкой спине конвоира. А может, ему всё это снилось?

Как в каждом, мало-мальски стоящем российском городе и в этом ещё в старорежимные времена царствующими особами были выстроены два монастыря. Мужской и женский. Который из них раньше поднялся, зазвонил весёлыми колоколами и собрал вокруг себя народ, приглашая служить Богу, мало сейчас уже кто помнил. Только женский строился по велению Екатерины Великой основательно и долго, чтобы надёжно укрыть от похотливых глаз лучшую половину людскую. Однако не успели отзвониться колокольчики этого обиталища, как по городу поползли слухи, что из одного монастыря в другой копают тайные подземные лазы. Захлёбываясь от восторга, шептали обыватели друг другу, будто своими глазами кто-то видел, как проваливались под землю раззявы, неосторожно угодив в скрытые под землёй ходы. А под утро ямы эти пропадали, заметали следы монахи. Кто к кому копал, мужики или бабы, так и не узнал никто достоверно, только фантазий о любовных историях романтическими юношами рассказывалось множество, впрочем, как и скабрезных анекдотов пьяными мужиками в кабаках. А монастырский люд в обоих монастырях жил не тужил, радел и множился.

После известной революции колокола срезали, народ монастырский сгинул сам собой, двери забили, чтобы пустующие помещения не приспособили под отхожие места или, ещё хуже,