– Грубые выражения и деловые ужасы, – прокомментировал Руперт, раскачивая часы, словно маятник. – Я и сам начинаю сомневаться, что хочу остаться здесь.

– Вы, Бейнбридж, отлично понимаете, что я имел в виду. Фигуры речи и деловые формальности, которые нам кажутся обычными, способны утомить – я уж не говорю шокировать – даму.

Самое ужасное было в том, что Гринлиф и не собирался говорить откровенно. Нет, он не позволил бы себе оскорбительно высказаться об умственных способностях Элси. Не указал бы ей, где ее место. Вместо этого он ходил вокруг и около, изображая благородство, притворяясь, будто делает это исключительно в ее же интересах.

Гринлиф заговорил снова.

– Я искренне не вижу причины, Ливингстон, почему нужно заставлять вашу бедную сестрицу страдать здесь, с нами. Никаких причин.

– Разве что, – вставил Дэвис с хитрой усмешкой, – это нужно вам самому? Такой молодой человек, как вы, нуждается, вероятно, в присутствии старшей сестры?

Джолион побагровел. Дэвис наступил на больную мозоль. Элси встала и подняла графин бренди.

– Итак, джентльмены, вы высказались, и, я уверена, получили удовольствие. Что же до нас с мистером Ливингстоном, то нас ждут дела. Любому, кто вложит средства в фабрику, придется иметь дело как с ее владельцем, так и с владелицей, и это не подлежит обсуждению, – она плеснула себе немного бренди и выпила залпом. – А если вы слишком разборчивы, чтобы иметь дело с женщиной, лучше вам покинуть нас сейчас.

Вся эта речь, казалось, выплеснулась сама собой. Элси почувствовала, как обожгло горло, и уставилась на стакан из-под бренди, не понимая, как он попал ей в руки.

Мистер Гринлиф и мистер Дэвис ушли. Руперт остался с ними.

Теперь, после этого инцидента, говорил в основном Джолион. Он и изложил все их с Элси планы перехода с производства шведских серных спичек на спички с безопасными головками, а также предложения по улучшению положения персонала. Именно Джолион рассказывал о вентиляции, Джолион поднял вопрос об отдельном сушильном сарае. Однако Руперту в память запала Элси.

– Удивительная женщина, – сказал он Джолиону, как только решил, что она отошла достаточно далеко и не слышит. – У вашей сестры поразительная деловая хватка, Ливингстон, она все понимает про вашу фабрику. Это слышится в каждом ее слове. Вы совершенно правы, что привлекаете ее.

– Элси.

Нет, это был не ответ Джолиона Руперту. Это был голос не из прошлого, он звучал здесь и сейчас.

– Элси.

Она поморгала, стряхивая воспоминания, пытаясь вернуться в настоящее. Образ Руперта и Джолиона, пожимающих друг другу руки, растаял. На его месте возник другой Джолион. Ничем не похожий на юношу, которого она только что себе представляла – искаженное, потрясенное лицо, глухой, отрешенный голос.

– Элси, что ты здесь делаешь? Я тебя повсюду ищу.

Элси встала, спустилась на несколько ступеней и взяла брата за руки. Ладони его были горячими и влажными.

– Что-то случилось? Джо, у тебя ужасный вид.

– Случилось страшное. Собирай вещи. Тебе необходимо вернуться в Бридж. Сегодня же.

У нее внутри все оборвалось.

– Почему? Ради всего святого, что случилось?

– Мейбл. – Он крепче сжал ее руки в перчатках. – Мейбл мертва.

Бридж, 1635

Его казнят сегодня.

Это моя вина, мой грех. Всё это. Каждое утро я просыпаюсь больная: меня до резей в желудке мучает сознание собственной вины. Но я страдаю недостаточно – никогда никаких моих страданий недостанет, чтобы удовлетворить Джосайю. Ему непременно надо тыкать меня в это носом, как щенка, который напачкал в хозяйском доме. Именно поэтому у нас устроено празднество.

Поскольку беглеца поймал Марк, мой муж распорядился вознаградить всех слуг, устроив для них пир. Весь день напролет над огнем крутятся вертела, наполняя дымом нижний этаж. У меня от этого до слез щиплет глаза.

Джосайя разрешил им занять Большой холл. Сейчас они сидят там за столами, звенят стаканами, зубами рвут мясо с костей, как будто разрывают на части самого Меррипена.

Сама я убралась на кухню вместе с Лиззи. Это мое наказание – сидеть здесь в дымном чаду, обливаясь потом, и глядеть, как лопается и пузырится на огне кожа животных, когда поворачивают вертела.

Мы пытаемся поддерживать разговор, но я нахожу это занятие слишком обыденным, легкомысленным, не соответствующим моменту. Возможно ли болтать о пустяках после всего, что произошло?

– Не дело это, ох не дело, – вздохнула Лиззи, вытирая лицо. – Устраивать все это из-за того, что парня на рассвете вздернут. Хоть и злодея.

Я вслушивалась в шипение капающего жира. Будет ли Меррипен вот так гореть в аду?

– Как глупа я была, поверив ему. Но – он не показался мне испорченным мальчиком.

– Верно. Но у дьявола много обличий. То, как он разделал эту несчастную лошадь… – Лиззи подошла и потрепала меня по руке своей потной, мозолистой ладонью. – Может, оно и лучше так-то. Покончить с ним сейчас, пока он таким же манером не загубил человеческую душу.

Но как покончить…

Мы обе замолчали, глядя на огонь. Мне показалось, что поленья напоминают обугленные конечности. Горемыку, сгоревшего на костре. Только бы никто никогда не узнал, каким образом я сумела произвести на свет Гетту. Упаси господи! Если Меррипена приговорили к повешению, потрошению и четвертованию, то что бы сделали со мной?

– А что Гетта? – спросила я наконец. – Знает ли, что случилось с ее дружком?

Лиззи вздохнула, ссутулилась.

– Я ей ничего не говорила, но она уж очень умна. Знает, что нынче большой пир. С утра все копошилась на грядках, собирала травки для стряпухи. Вроде бы это ей помогает не скучать.

– А сейчас?

Она выглянула в окно на часы.

– Схожу-ка я, приведу ее. Раньше духу не хватило, вот я усадила ее в тихое место, где ей хорошо. Но ветер нынче так и кусает. Не хочу, чтобы она подхватила простуду.

Протянув руку, я помешала Лиззи подняться.

– Я сама пойду, Лиззи.

Няня кивнула, соглашаясь.

Как только я выскочила из жарко натопленного помещения, ледяной воздух принялся безжалостно щипать мне кожу. Сидя на кухне, я и не осознавала, как сильно похолодало. Того и гляди пойдет снег. Мороз посеребрил инеем стебли, и они хрустели у меня под ногами. Я направилась к травяному огороду.

Мой сад, еще недавно такой красивый, превратился в неряшливую груду тощих ветвей, дочиста ободранных ветром. Над ним простиралось бесцветное, белесое небо. Ни лилии, ни розы не сохранились. Остались только фигурно выстриженные кусты, зеленый призрак моих летних надежд. И травы Гетты.

Пока я шла, мне казалось, что я мерзну. Но только при виде своей девочки я ощутила, что сердце застыло у меня в груди ледяной глыбой.