На экране пошли кадры, как поутру немцы умываются, бреются, затевают игрища.

— А это как понимать?! — возмутился Сталин, услышав любимую всей страной музыку «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

— Что именно?

— Это же наш «Авиамарш»! Или мы его тоже слямзили?

— Ну уж нет уж, — тоже возмутился Шумяцкий. — Это наше, наше! Юлий Абрамыч Хайт музыку еще в начале двадцатых сочинил. Слова Павла Германа. Лично знаю обоих. А эти немцы у нас стащили. У нас это марш военно-воздушных сил, а у них — марш штурмовых отрядов.

— А не подать ли нам иск?

— Я узнавал, они пишут: «музыка Юлиуса Хайта». Только получается, будто немецкого автора.

— А гонорар за исполнение Хайту капает?

— Едва ли.

— Вот и надо иск подавать! А то так все разбазарим!

На экране гитлеровская молодежь боксировала, играла в слона, подбрасывала желающих высоко в небо и хохотала. Камера выхватывала лица, все сплошь почему-то неприятные, и Иосиф Виссарионович не удержался, чтоб не пошутить:

— Рожи такие, будто их нарочно Эйзенштейн подбирал.

— Это точно! — засмеялся Борис Захарович. С Эйзенштейном у него отношения зашли в полный тупик, особенно после того, как Сергей Михайлович в какой-то компании предложил называть его не наркомом кино, а саркомой кино.

Шествие мужчин, женщин и детей в национальных баварских костюмах. Гитлер вышел его приветствовать. Но не он, а Сталин фыркнул:

— Какие же эти немки некрасивые!

— Это вы точно подметили. Как Марфа Лапкина у Эйзенштейна в «Генеральной линии», — с удовольствием согласился Борис Захарович.

— А вот эти вроде ничего.

— Ой, прямо так и готовы отдаться Хитлеру! То есть Гитлеру.

Хозяин жадно всматривался в каждый кадр фильма Лени Рифеншталь, пытаясь понять, так ли немцы обожают этого скомороха с морским ежом под носом. На западе врагом номер один по-прежнему оставалась Польша с одной из самых сильных армий Европы, но Германия стремительно вставала с колен, и, ясное дело, с ней скоро придется очень даже считаться. Скорее всего, и Польша в обозримом будущем отойдет на задний план. Вот почему «Триумф воли» он смотрел не просто как кино, а как важный политический доклад.

Действие с улиц Нюрнберга перекочевало в огромнейший зал заседаний Национал-социалистической партии.

— Я открываю шестой съезд, — переводил Шумяцкий Рудольфа Гесса, гитлеровского заместителя. — Минута молчания по Гинденбургу. Приветствие делегатам фашистских партий других стран. Объявляет, что немецкие вооруженные силы отныне подчиняются фюреру. То есть вождю. Говорит, что эти знамена национал-социализма когда-нибудь обветшают, и только тогда люди поймут все величие нашей эпохи. Поймут, что вы, мой фюрер, значите для Германии.

— Ой, он прямо сейчас заплачет, — усмехнулся Сталин, глядя, как Гесс, благоговея перед Гитлером, играет желваками, сдерживая слезы, восклицает, что сегодня Германия — это Гитлер, орет, вскинув руку в нацистском приветствии.

— «Зиг хайль» означает «да здравствует победа»?

— Да, товарищ Сталин.

Пошли выступления разных нацистских вождей.

— Этот Розенберг ведь из России, — заметил Сталин. — Это он доказал, что мы с вами неполноценные?

— Он самый.

— А Геббельс ведь больше похож на шимпанзе, чем мы с вами, уши-то, уши! — заметил главный зритель, когда стал выступать рейхсминистр пропаганды. От этих немцев, которых ему показывали в Зимнем саду среди ночи, он уже не ждал ничего хорошего. От них шла агрессивная энергия завоевателей, они не остановятся на наведении порядка в своей стране.

На огромном стадионе пятидесятитысячная трудовая армия рейха, облаченная в особую военизированную форму, с лопатами в руках, как с винтовками, устроила перекличку, выкрикивая все регионы Германии:

— Откуда ты, товарищ? — Я из Баварии! — Я из Фризии! — Я из Кёнигсберга! — Из Померании! — С Дуная! — С Рейна!

«Один народ, один рейх, один фюрер!» Впечатляет. Поют в едином порыве песню. Склоняют знамена в память о павших в войне, о погибших от рук красных.

И вот наконец заговорил с трибуны сам Гитлер. Заговорил? Да нет же, закаркал! Противным хриплым карканьем стал плеваться в стоящую перед ним массу людей. Закипал, все громче каркая, но говорил недолго. Закончился первый день съезда, салют, фейерверк, снова вопли толпы, и вот уже второй день, и снова массы, теперь уже гитлеровской молодежи, мальчики и юноши от двенадцати до восемнадцати, все в шортах и белых гольфах, с голыми коленками. И всем страшно нравится, что они такие военизированные, грозные, готовы идти воевать.

— Как думаете, товарищ Шумяцкий, когда они к нам пожалуют?

— Полагаю, лет через пять, товарищ Сталин.

Снова завопила бешеная ворона, надрывая глотку. Какие нужны связки, чтобы так кричать! Борис Захарович едва успевал переводить хотя бы что-то; и слова все правильные: нация не должна быть мягкотелой, мы поднимем великую страну, потомки будут нами гордиться, и все в таком духе, но каким отвратительным хриплым карканьем. Словно он не приветствует свою молодежь, не напутствует, а в безумном гневе проклинает за непотребство, за какие-то постыдные поступки. Неужели это нравится немцам?!

Смотр различных частей армии, и снова вечер, знамена, факелы, и снова безумный ор на самой высокой ноте. Так на своих жен орут пьяницы, совсем спятившие от постоянных возлияний. Так в Гори на базарах и улицах вопил сумасшедший Мишико, и маленькому Сосо хотелось бежать от этих его криков куда глаза глядят, лишь бы не слышать. Этого Мишико особенно колотило в церкви, его старались туда не пускать, но он все же проникал и начинал истерить, а однажды даже принялся глодать серебряный оклад иконы Казанской Божьей Матери, и его с трудом от него оторвали.

— Великие бедствия нашего народа подняли нас на борьбу… — спешил перевести Шумяцкий.

— Не утруждайтесь, Борис Захарович, — остановил его главный зритель. — Только если будет что-то, заслуживающее внимания. А все это сотрясение воздуха можете не переводить.

Мишико, помнится, точно так же взмахивал кулачками, закатывал глаза и подергивался. И доорался, что его все-таки убили какие-то злодеи, не имевшие сострадания к умалишенному. Забросали булыжниками.

— Говорит, что отныне не мы для государства, а государство для нас, — перевел Шумяцкий.

— Фразер, — вздохнул Сталин. Ему уже надоело это кино с бесноватым главным героем. Снова маршировали колонны с факелами, будто демоны в аду, опять раскинул свои крылья фашистский орел, ему, такому тяжеленному, и не взлететь никогда; пошел третий день, смотр войск СА и СС, безумная эстетика людей, поставивших себя над другими народами, выстроившихся в гигантские каре, между которыми по белому проходу, как три насекомых, шли к трибунам трое на виселичную букву Г — Гитлер, Гиммлер и Гесс. Полыхали огни огромных газовых горелок, и Сталин подумал, что все это напоминает гигантский крематорий. Или языческое капище, где заживо сжигают принесенных