Если бы в одной из этих комнат в данный момент находились люди, они точно должны были отреагировать на грохот нашего появления. Но, к счастью, никого поблизости так и не появилось, так что я предположил, что мы очутились посреди ночи в учебном крыле.

Я подошел к ближайшей двери и тихонько ее приоткрыл.

Так и есть. В темноте я различил вздымающийся амфитеатр из столов для слушателей и возвышение с кафедрой.

— Давай, тащи его сюда! — негромко сказал я Эрику. — А то мы в коридоре, как вши на лысине.

Пока Эрик транспортировал храпящее божество, я по-быстрому метнулся за остальным, благо ни мешки, ни труп не могли обидеться на грубое обращение.

И когда я уже прикрывал за собой дверь, мне вдруг на мгновенье почудились звуки шагов, которые тут же перекрыл звучный храп Эреба.

— Хр-рррр, — эхом прокатилось по пустой аудитории. — Хр-ррррррр!

Да твою ж!

— Переверни его! — прошипел я и прижался ухом к двери.

Почудилось или нет?..

Звук больше не повторился. Или кто-то что-то видел, но сам испугался и по-тихому исчез, или мне показалось.

Графыч тем временем пристроил Эреба возле кафедры и в этот раз хорошенько потряс его за плечи.

— Учитель! Учитель, куда нам идти?

Но в ответ бог только пожевал губами и затих, погрузившись в пучину безмятежного сна.

— Бесполезно, — констатировал я. — Оставайся здесь, а я пойду осмотрюсь.

— А если кто-нибудь сюда придет, что делать? — пролепетал Эрик.

— Держать оборону и не сдаваться, — страшным голосом заявил я. И сделал это совершенно напрасно — Графыч явно не был настроен на шутки.

— Как это?..

Я вздохнул.

— Слушай, ну не должен никто в неурочный час припереться в учебное крыло. По крайней мере, с приличными намерениями. А тех, кто явится сюда правила нарушать, может пугнуть Лёха. Так ведь? — спросил я череп. — Если нужно, можешь использовать труп. Зря, что ли, я его сюда притащил.

— Вот уж точно — зря, — заметил мой приятель. — А то, как найдут меня в окружении двух безжизненных тел...

— А что, было бы лучше его под ворота нашей школы положить? — спросил я. — Эреб сам сказал — бери с собой, не проблема...

— А он это сказал до того, как ты ему выпить налил, или после? — с обычно несвойственным ему ехидством поинтересовался Графыч.

Я хмуро зыркнул в его сторону и отправился на разведку.

И, к нашему счастью, оказалось, что лестница в конце коридора ведет как раз в святилище!

Неужели моя беспросветная невезуха наконец-то сменилась удачей?

Я поспешно вернулся за Эриком, и мы потащились в святая святых местной школы — с трупом и пьяным богом на руках, при этом стараясь не слишком шуметь и вовремя зажимать рот учителю, если вдруг тот опять начинал храпеть.

— Как-то... неправильно все у нас здесь начинается, — бормотал себе под нос Эрик. — Не по-человечески. Неправильно...

— Как будто ты в «Грифа» хорошо зашел, — хмыкнул я. — Помнится, там чуть ли не война у нас развернулась.

— Так вот потому и хотелось хоть сюда прийти нормально, — с сердцем ответил Эрик.

— А-аа, — понимающе кивнул я.

Наконец, мы очутились под спасительным сводом святилища. Оно было простым и аскетичным, как и сам Эреб — четыре серые голые стены, пустой жертвенный камень и узкие двери задних комнат, в одну из которых мы и затащились со всем своим барахлом.

— Твои губы — как мё-оод, — в полусне пропел вдруг Эреб.

И это было так неожиданно и странно, что мы переглянулись.

Хмурый учитель — и песни?

Эрик зажег свечу на маленьком столике, и теперь мы могли лучше разглядеть обстановку каморки, в которой очутились.

Здесь стояла широкая лавка, на которой вместо постели лежал плоский грубый мешок, набитый соломой. На столике валялись листки бумаги, испещренные мелким нервным почерком. А на полу у стены, завернутая в белую тряпицу, стояла лютня.

— Реки волос... — выдохнул старик и опять захрапел.

Я наугад взял один из брошенных листков.

— Мать честная, Графыч, да это стихи!..

— Положи на место, — хмуро приказал мне приятель. — Не смей читать это.

— Почему?

— А ты не понимаешь? Это же очень личное!

— Личное — это письма, или записи в дневнике, — возразил я. — А стихи — это искусство, а искусство — оно адресовано во внешний мир! Стихи пишутся для того, чтобы их кто-нибудь прочитал! Так же, как и песни поют для того, чтобы кто-нибудь их услышал.

— Но нам это читать никто не разрешал, — заметил Графыч, забирая у меня из руки листок. Но ничто человеческое ему все-таки чуждо не было, так что взгляд Эрика скользнул по бумаге — и листочек так и застыл по пути на стол.

— Горький снег моих дней запылил мне виски сединой, боль от прежних побед серебром заблудилась в моей бороде, одиночества вечная плаха с насмешкой глядит на мой мертвый покой, я хотел бы твой голос забыть — но увы, моя нимфа, на свете есть вещи сильней, — вслух прочитал я.

— Красиво, — с удивлением проговорил Эрик.

— Повторов многовато, — заметил я. — Мой-мое.

— Разве в стихах смотрят на такие вещи? — покосился на меня Графыч.

— Ну, извини, что недостаточно возвышен, — развел я руками. — И это, кстати, не стихи. Это, друг мой, песня. Оттого и количество слогов у строк разное.

Графыч бережно положил лист на столик и забрал с него свечку.

— Пойдем отсюда? Пусть он спит, — предложил Эрик.

Я возражать не стал. Тем более в каморке было тесно и душно.

— Как ты думаешь, кто эта нимфа, о которой старик свои песни слагает? — спросил я, когда мы вышли в святилище.

— Мне кажется, это просто красивый поэтический образ, — предположил Эрик, усаживаясь на пол возле стены — так, чтобы опереться об нее спиной.

Я присел рядом.

— Не уверен. Эреб — мужик конкретный. И нимфа, как мне кажется, там имеется в виду совершенно конкретная.

— Кто-то, в кого он был влюблен в юности?

Я вздохнул.

— В юности, в старости... Как у богов разобрать их возраст, если