когда появились Эфрос, Ефремов, Любимов, Товстоногов» (Еще раз от составителя. — Восп-2. С. 185–186).

«Сражения кончились, а потери, роковые для театра не кончились. За пять лет — с 1945 по 1950 год умерли — Хмелев, Москвин, Тарханов, Дмитриев, Юрьев, Михоэлс, Таиров. Театральные лидеры уходили один за другим — уже не было ни Станиславского, ни Немировича-Данченко, погиб Мейерхольд, оставшимися дорожили мало. Внутри страны шла еще одна война — иначе нельзя назвать руководство искусством до 1953 года. <…> В ход шли грубейшие ярлыки, открытые письма, а за ними санкции. Авторитет режиссера был практически подорван, что немедленно отразилось на общем исполнительском уровне. За постановку спектаклей брались малосведующие в режиссуре люди. Достижения театрального искусства по произволу или навету вытравлялись. <…> Театр умирал и одновременно канонизировался. <…> Критики и театроведы разучивались вести научные и критические споры, потому что они — и по воле спорящих, и независимо от нее — превращались в споры политические, делая одних жертвами, а других погромщиками и предателями, оставляя черные пятна на совести и провалы в научных биографиях» (Горфункель. Смоктуновский. С. 5–6).

С. 41

В театральный институт я не вернулся.

Не вернулись многие студенты, правда, большинство — по другой причине. Анна Образцова (1940-й год поступления) вспоминает: «На первом курсе со мной учились очень симпатичные ребята, но вы их не знаете и никогда не узнаете, потому что почти все они погибли…» (Смольяков. Тот самый ГИТИС. С. 38).

Я совсем был тогда плох. Я подумал, что сам-то я как-нибудь проживу, но — портить жизнь кому-то рядом с собой?.. Я решил, что жениться вообще не имею права. Так и сказал этой девушке.

Она ответила мне:

— Я и сама бы за тебя не пошла. Живи себе, как хочешь. Понадобится — напиши, приеду, надоест — уеду и слова не скажу.

Эта сентенция часто появляется в устах володинских героинь.

Вспомним Надюшу («Фабричная девчонка»): «…если уж полюблю, то один раз и на всю жизнь. Позовет меня — поеду за ним на край света. Скажет, надоела — уйду и слова не скажу».

Но когда меня выписали из госпиталя, я как-то сидел у них дома, и мать в ее отсутствие сказала мне:

— Она так переживает, плачет. Не лучше ли было бы вам… — и не договорила. <…>

— Расписаться? — говорю я. — Конечно, почему же нет. <…>

Расписаться решили прямо сейчас, это даже интересно. Я сказал, однако, что мой паспорт у родственников, но мне сказали: «Привези». <…> Хочет, чтобы была печать в паспорте? Ради бога, мне она не мешает, я же все равно не собираюсь жениться.

В ЗНЧ эта сцена отсутствует, но она с вариациями повторяется в володинских интервью: «Вот однажды я шел за керосином и зашел к Фриде. Входит ее отец и спрашивает: „Шурик, а когда вы с Фридой поженитесь?“ Я говорю: „Мы пока договорились не расписываться. Фрида, подтверди“. А Фрида говорит: „Нет, мы не договаривались“. Отец обрадовался: „Ну так идите прямо сейчас и распишитесь“ (после войны быстро расписывали). Я ему говорю: „Я за керосином иду, и паспорта у меня с собой нет“. — „Ну так сходите за твоим паспортом“. Мы сходили. Расписались. Потом я купил керосин. И так оказался женат навсегда» (Дмитревская. — Восп-1. C. 168).

Они поженились 3 марта 1946 года.

Мать — Муся Евсеевна Феферман, теща Володина.

Отец — Шилим Маркович Феферман, тесть Володина.

С. 42

Одна сторона любви была для нас как бы незаконной, несуществующей…

«Тогда у нас не было прикосновенческой любви. И я — такой неказистый, такой бездарный — гуляя после выпускного вечера по Первой Мещанской, решил показать всем… „Спорим, что возьму под руку девчонку!“ И выбрал самую толстую девочку в классе, толстую-претолстую и глупую-преглупую — она делала в диктанте по двадцать ошибок. Сейчас она меня оттолкнет, а все только расхохочутся. Я подхожу, беру под руку, но вместо того, чтобы оттолкнуть, она тащит меня в парадную. И надолго. Эта первая любовь — самое уродливое, что было в моей жизни. Я лапал ее в парадной, лапал везде, где мог (тогда это так называлось — лапать). И с тех пор долго не мог испытывать никакого другого чувства» (интервью-1 Крыщуку).

С. 44

Очевидно, чувство любви, которое может стать радостью человеческого существования, поначалу не отказывает себе в праве поиздеваться.

Это (с небольшими разночтениями) — стихотворение в прозе «Очевидно, чувство любви…» (Ст-19. С. 95).

Сына я уважаю и давно, хотя он только что стал взрослым.

Старший сын Володина, Владимир Александрович Лифшиц (р. 1947) — математик.

Лучше всего он сам расскажет о себе:

«Мои родители поженились 3 марта 1946 года. Маму звали Фрида Шилимовна Феферман. Отец с уважением говорил о своем тесте, Шилиме Марковиче, который в сталинские времена знал цену советской власти. Он работал бухгалтером и как любитель увлекался математикой, умер в начале 1950-х годов. Моя бабушка Муся Евсеевна была медсестрой.

Я родился в Москве 30 мая 1947 года. Родители переехали в Ленинград, и я учился во многих ленинградских школах, поскольку они снимали комнаты и переезжали с квартиры на квартиру. Часть времени, в особенно трудные для них годы, жил у бабушки в Москве и учился там. В памяти остались названия: Боровая, Обводный канал. Чемоданы под кроватью, готовые к переезду. Позже частые переезды прекратились.

В квартире постоянно звучал „Голос Америки“, и меня заботило — не перепутать бы, что услышал по „Голосу“, а что можно повторять в школе. Отец говорил мне, что мама с ним согласна про все, что происходит в нашей стране, даже думает, что все еще хуже, но мне этого не говорит, чтобы я не проболтался. У нас много раз гостил Наум Коржавин (Мандель), когда приезжал из Москвы, и читал свои стихи ленинградским друзьям. До сих пор помню многие из них наизусть. „Мы были разбиты в Москве и в Мадриде…“

Отец стыдился своего членства в КПСС. Когда через много лет он приехал к нам в гости в Америку, с гордостью сказал, что был первым из ленинградских писателей, кто вышел из партии, когда это стало можно.

Родители не особенно интересовались моими школьными занятиями. Среди бесчисленных стихов, которые я слышал от отца, помню Британишского: „Мне запах школы ненавистен…“ Однажды учительница сказала моим родителям, что ставит мне 4, а не 5, потому что я мог бы учиться лучше. Они ответили: ничего, ставьте ему 5. Всячески поддерживали рано проявившийся у меня интерес к математике