лиц, помещающееся обычно в отдельном здании» (Словарь Ушакова. Т. 1. С. 759).

С. 37–38

Немного наискосок, на другой скамье, сидела компания девушек… одна пересекла дорожку и села рядом со мной. <…> Я решил не унижаться, сидел, не глядя на девушку, и думал о том, что — я личность ничем не хуже их, что люблю Достоевского и Пастернака…

Вспомним, в «Осеннем марафоне»: «Вот вы, Василий Игнатьевич, простой и цельный человек, вас голыми руками не возьмешь… Так вот я тоже простой и цельный человек, меня тоже голыми руками не возьмешь! И прошу вас привыкнуть к этой мысли!»

И в воспоминаниях А. Митты: «Чтобы он ни делал, внутри существовала романтическая тема: как выстоять в этой жизни? Никто из его героев не падал, потому что он сам был цельный человек» (курсив наш. — Сост.) (Митта. — Восп-2. С. 94).

С. 38

Она была красивая, серьезная, умная, все могла понять.

В ИК-66 (с. 65) после этих слов: «и сама была такая же, как я». Это пропущенное в окончательном тексте уточнение очень важно.

Разбирая «Ромео и Джульетту», А. В. Эфрос «проходит» ровно по тем же самым «точкам», на которых строит свой рассказ Володин: «…у Шекспира Ромео, увидев Джульетту, не просто влюбился в ее молодость и чистоту, не просто увидел в ней однолетку. В Джульетте Ромео увидел существо, отличное от других! „Как голубя среди вороньей стаи, ее в толпе я сразу отличаю“. Белотелая Розалинда со своей „непорочностью“ и неприступностью тоже, вероятно, относилась к „вороньей стае“. <…>

Истинная любовь — это ведь не только физическое влечение, но и ощущение того, что эта женщина тебе тождественна и по существу. <…>

Джульетта не из этой стаи — вот в чем дело. Однако он решил к ней „пробиться и посмотреть в упор“. Но и „в упор“ она показалась ему родной и близкой, знакомой, понятной, способной на такие же чувства, взгляды и поступки, на какие способен он сам.

И эта глубинность их знакомства мне интересна» (Эфрос. Репетиция — любовь моя. С. 112).

Когда я потом рассказал о ней в отделении, Суродин так и назвал ее: «Звезда».

Ильин говорит о Тамаре: «Она красавица была, теперь таких нет. Звезда. Ее подруги так и звали „Звезда“».

«Звезда» — первоначальное название пьесы «Пять вечеров».

— Что такое?

— Война! — кричали мне в ответ. — Сейчас объявили, война с Германией!

Из набросков Володина: «…объявление войны и стало счастьем для нас. Может быть, для того и сделали такой гнусной и бессрочной казарму. Счастье было в том, что после победной, естественно, и короткой, естественно, и последней, естественно, войны — свобода! гражданка! Потому что войн больше не будет вообще! Некому будет с нами воевать!

Сидели в блиндажах старой и как предполагалось непреодолимой линии перед Полоцком. Какая, впрочем, оборона? Возмущались, что нас не ведут вперед на запад. Вызвали политрука:

— Говорят, Буденный уже взял Варшаву! Ворошилова подходит к Берлину! Когда же мы-то? Так и не успеем?

Названия городов видимо шли от бытовавшей тогда песни:

„Даешь Варшаву! Даешь Берлин!

Мы врезалися в Крым!“

Наконец, нас подняли, повели. Но почему-то не на запад, а на восток.

Полоцк был страшен. Бурые трубы печек в кирпичном мусоре. Повели обратно.

Еще посидели в непреодолимых блиндажах.

И — снова повели на восток.

В кассах полоцких магазинов лежали деньги. Кто успел — набрали, набили ими вещмешки.

И тогда впервые возникло слово „окружение“. Чтобы выйти из окружения поставили орудия — от 75-ти до 210-ти миллиметровых глубоко эшелонированными строями. Несколько часов били по дороге. И отправились в пробитую брешь.

На дороге лежали два немецких светловолосых солдата с велосипедами. Выяснилось, что мы были уже в другом окружении. <…> Начало войны ошеломляло простейшим несоответствием нашей и немецкой военной техники. Телефонные провода, которые тянулись от пунктов наблюдения к батареям, немецкий минометный огонь перебивал в первые же секунды. Наши орудия поэтому молчали. У немцев была радиосвязь. Их минометный огонь казался непрерывным, густым, оглушительным, непривычным нашему сознанию. Ведь мины можно кидать в стволы без перерыва, никаких зарядных замков.

У немцев — тогда неизвестные нам автоматы. От живота веером перед собой. И разрывные пули. Они разрывались о стволы деревьев за нами. Может быть, это и есть окружение. У нас — винтовки. После каждого выстрела затвором надо выкинуть патрон, послать в патронник другой, лишь после этого можно выстрелить, и после этого снова выкинуть патрон, снова дослать… После пятого выстрела вставить новую обойму и опять прицелиться, чтобы выстрелить. А в кого прицелиться? Лес.

Было ощущение войны с марсианами. Кадровую армию бросили навстречу немецким танкам, словно бы в расчете, что гусеницы их забуксуют на нашей крови.

Бумажки денег намокли, нести с собой было тяжело, да и бессмысленно. Молоко в деревнях давали даром. Поэтому деньги выбрасывали, казалось, они уже никогда не понадобятся никому. Пошли разговоры, как лучше остаться, не бежать далее. Надо бы по одному, если группой — стреляют. А лучше всего пристроиться к бабе. Меня немного смущались, но утешали: „А ты не очень похож на еврея…“

Готовились к войне долгие предвоенные годы. Подготовиться, к сожалению, не успели. Война оказалась неожиданной» (ОРК ГТБ. Ф. 18. Л. 40–42).

«Точно помню охватившее нас — пишу „нас“, потому что мы на эту тему говорили, — общее чувство радости и облегчения, какое бывает, когда вырвешь больной зуб. <…> Для нас союз с Гитлером был чем-то противоестественным, ощущением опасности в полной темноте. А теперь и началось то, к чему мы всегда готовились и для чего себя воспитывали: началась война, которая, как мы полагали, будет началом мировой революции или, по крайней мере, продолжением испанской увертюры. Когда мы говорили „Слава Богу, началась война!“ — он (Николай Перевощиков — друг юности Ю. М. Лотмана. — Сост.) добавлял: „Теперь и Сталин, и Гитлер полетят…“ <…> Другие так не считали, хотя друг от друга мы своих мыслей не скрывали. В любом случае нарыв прорвался» (Лотман. С. 12–13).

С. 39

Тяготы войны я переносил терпеливо, как интеллигентный человек. Я стыдился быть хуже кого-нибудь другого.

Войну Володин прошел солдатом. В «Личном деле» указано:

«В отечественной войне участвовал с июля 1941 года. В 1944 был тяжело ранен. <…>

СЛУЖБА:

— 390-й Гаубичный артиллерийский полк. 1939–1943. Связист. (Уволен в связи с переформированием).

— 440-й Гаубичный артиллерийский полк. 1943–1944. Ранение.

— 322-й Караульная команда. Стрелок. 1945 (февраль — август). Переформирование.

— 79-й инженерный аэродромный батальон. Сапер. 1945 август — октябрь. Демобилизован».

«Уволен в связи с