Ю. М. Лотман вспоминал: «Я твердо решил на приближающейся войне не показать себя „хлюпиком“ и все свободное время делил между французскими книгами и турником, так что к началу войны без большого труда сдал все спортивные нормы… а на турнике я натренировал себя до твердой армейской четверки» (Лотман. С. 11–12).

В действующей армии очень мало разговаривали, отступали молчаливые люди. По мере сил молчали и раненые и умирающие.

«Солдаты с фронта были тихие, замкнутые. Старались общаться только друг с другом, словно их связывала общая тайна» (Никулин. Воспоминания о войне. С. 12).

Никулин Николай Николаевич (1923–2009) — историк искусств.

О войне я не буду писать. Слишком трудно и больно, слишком много крови, проникающих и слепых ранений, смерти, голода, горя. Писатели нашего поколения прожили на войне главные годы своей жизни, лучшую половину молодости. С тех пор они пишут о войне, снова и снова, многие ни о чем другом писать не могут. Вот в их книгах написано и обо мне и о моих друзьях.

См. Б. Окуджава: «Ну, а потом был фронт и ранение, и все, что полагается. А после пришла победа, но о фронте я рассказывать не буду, ибо о нем так много рассказано в книгах и в кино, что я начинаю путать: что — мое, а что — чужое; что было со мной, а что — с другими. Что же касается победы, то хотя я и не совершил ничего героического и, наверное, был неважным солдатом, особенно рядом с другими замечательными воинами, все-таки живет во мне уверенность, что без меня победа досталась бы труднее (апрель 1975)» (Окуджава. «Утро красит нежным светом…» С. 144).

Квинтэссенция володинских воспоминаний о войне — воспоминание о ранении, которым автор наделил Сашу Ильина («Пять вечеров») и героя рассказа «Пятнадцать лет жизни». Более всего война нашла свое отражение в стихах Володина, вошедших в поэтический цикл «И кажется, быть пусту миру» (Ст-19. С. 62–69).

Мы придумывали, балдея и заходясь от этих разговоров, как обставить встречу после войны, если кто-нибудь из нас придет к другому домой…

Володин вернулся на фронт после ранения 1944 года и был демобилизован только осенью 1945 года.

Фронтовики не любили вспоминать войну.

Юрий Михайлович Лотман, призванный, как и Володин, в 1939 году студентом (университет, 2-й курс филфака), помнил, по его собственным словам, войну день за днем и каждый день в отдельности. Но лишь в последние годы жизни он немногое решился надиктовать:

«Наступил вечер, и мы вдруг неожиданно поняли, что война кончилась. Это было странно — более точного слова найти не могу. Наверно, так себя чувствует младенец, когда он родился: привычной ситуации нет, а что делать — он не знает… <…> И тут случилось нечто странное.

Общее настроение все эти годы, как я говорил, было бодрым. Бывала усталость, проклятья, иногда энергию и силу приходилось поддерживать длинной и изощренной матерщиной (очень помогает). Вообще — никакой идиллии. Но это было нечто совсем иное по сравнению с тем, что случилось с нами сразу после окончания войны. Стало почему-то очень грустно.

В ряде фильмов, изображавших конец войны, на экране всегда появлялись кадры торжественной встречи фронтовиков с вынесшими все тяготы их девушками и семьями. Но между окончанием войны и даже первыми незначительными демобилизациями прошли месяцы. Это были самые тяжелые месяцы.

Мы стояли в чем-то вроде негустого лесочка. Нас не допекали занятиями (обычная мука солдата не в боевых условиях), мы были свободны. Мы даже могли, когда хотели, пойти в ближайшую немецкую деревню или в очень милый близлежащий городок. Но вдруг, и казалось, без видимой причины, нас охватила гнетущая смертная тоска — не скука, а именно тоска. Мы пили по-мертвому и не пьянели. Приходилось вспоминать и давать себе отчет в том, что в эти годы старательно забывалось» (Лотман. С. 31–32).

Лотман вспоминает об убитой женщине и младенце возле нее на обочине, мимо которых он пробежал восстанавливать телефонную связь под огнем противника. Эта картина осталась с ним навсегда.

«Но вот в первую же пьяную ночь после окончания войны я все это увидел вновь. Это и многое другое. Не случайно мы пили вмертвую и было немало самоубийств. Их официально списывали по формуле „в пьяном виде“, как позже списали самоубийство Фадеева. Но причина, конечно, была в другом. Пришло время расплачиваться за долги. Так же, как позже оно пришло и к Фадееву. (Замечу в скобках, что не могу не уважать Фадеева за то, что он оказался честным должником. А я нет.)» (там же).

Благодарность театру

С. 40

После войны я пошел в театр не сразу. Я, помнится, боялся: это была моя прежняя жизнь, возвращение к ней должно было дать немедленное и полное счастье. <…>

Я пошел на «Пигмалиона» в Малый театр. Это был тогда самый интересный спектакль, в нем были заняты крупные артисты, и играли они хорошо, и пьеса была необыкновенно остроумна…

Пьеса Б. Шоу «Пигмалион» была поставлена в Москве в Малом театре в 1943 году. Постановка — н. а. РСФСР К. А. Зубова. Роли исполняли: леди Хиггинс — н. а. СССР А. А. Яблочкина, Е. Д. Турчанинова, Элиза Дулиттл — з. а. РСФСР Д. В. Зеркалова, профессор Хиггинс — н. а. РСФСР К. А. Зубов, з. а. РСФСР М. И. Царев, Полковник Пикеринг — Е. П. Велехов, Альфред Дулиттл — з. а. УССР В. А. Владиславский.

Спектакль стал заметным явлением театральной жизни. Премьера была отмечена статьей шекспироведа М. М. Морозова в «Правде» (1943. № 310. С. 4). Запись спектакля хранится в фондах радио. Д. В. Зеркалова за исполнение роли Элизы Дулиттл позднее получила Сталинскую премию. О Е. Д. Турчаниновой в роли леди Хиггинс много лет спустя с восторгом вспоминал В. Ардов (Ардов. Три встречи с Турчаниновой. С. 111–113).

Да и сам Володин не забыл этой постановки. В сценарии «Звонят, откройте дверь!» на сцене театра, где работает Павел Васильевич, актеры репетируют мюзикл «Моя прекрасная леди» по пьесе «Пигмалион», хором распевая куплеты Альфреда Дулиттла.

Но то, что я увидел, не имело ничего общего с тем театром, который я помнил… То, что происходило в помещениях с рядами стульев, нескромно, неискусно притворялось театром.

«Потом война убила театр. Я не ожидал. <…> Какие-то зрители — генералы и спекулянты — откидывались на спинку кресел и смотрели: „Так, этот ничего играет, а этот так себе…“ И театр стал заискивать перед зрителем: „А вот так не беспокоит? А вот это нравится?“ Это заискивание было отвратительно. Потом он ожил, в 60-е годы,