пойман за шиворот. Он лишь испугался сильно, когда его вытолкали в его комнату и закрыли, кажется, приставили что-то тяжеленное к двери, чтобы он не выбрался. Испуганный, со сбившимся дыханием, он прижался к теплой деревянной двери; зашикал на заплаканную сестру, что тоже испугалась и за защитой бросилась к нему:

— Ой, сейчас прибью тебя! Ну! На кровать пошла! Живо! А то прибью тебя, клянусь!..

Дрожа от страха перед ним, Марта ползком добралась до кровати, уселась на нее, голову порывисто закрыла подушкой, захныкала из-под нее.

— Сейчас придушу тебя этой подушкой, если не заткнешься! Ничего из-за тебя не слышно!..

Могло показаться, что ничего не происходит, так как из-за двери мало что было слышно — но потом появились растянутые, вязкие мужские голоса и иной — визгливый, женский, тоже очень пьяный, но и сильно испуганный. Голос этот затем искусственно стал затихать, зажимаемый кем-то в горле; он сменился звуками, похожими на бульканье, отчего-то потом сорвался почти на крик — и опять заглушился, более решительно, и перешел в ослабленное животное мычание. Понимая не разумом, а инстинктом, Альберт бессмысленно толкался в дверь и теребил ручку, но закричать боялся, боялся показать другим способом свое присутствие вблизи этого, и, поддаваясь ужасу, со всякой минутой все более боялся дышать и себе уже зажимал рот, опасаясь, что может непроизвольно вскрикнуть. Мерзким, неправильным, неестественным было то, что случалось это там почти в молчании; нечасто прорезался мужской голос или протяжное хриплое восклицание, в остальное же время различимы были лишь настойчивый скрип дивана, осторожные шаги, тяжелое дыхание и слабое женское мычание. И это было одновременно неописуемо ужасно, и неописуемо возбуждающе; этого он тоже испугался и наконец попятился, сел на пол, обе ноги обхватил в районе колен и притянул их к себе. Показавшая заплаканное лицо из-под подушки Марта по одному на него взгляду догадалась, что с ним творится что-то плохое. Она соскочила с постели и стала хватать его за руки, чувствуя от него сильную дрожь. Он слабо отталкивал ее, почти закричал со страхом, захлебываясь будто словами:

— Отстань! Не трогай меня! Мне плохо!..

Он захлебывался уже слезами, лицо уткнул в колени, Марту оттолкнул со всей имевшейся у него силой. Успокоился он очень быстро, но не вставал с пола и головы не поднимал; только в половине третьего перебрался на постель. Примостившаяся у него в ногах Марта захныкала. Как и она, он спать не мог и все слушал, слушал что-то в тишине, одной ногой машинально слегка пинал сестру, а лицо убрал в одеяло и пытался снова не заплакать.

Выпустили их уже ближе к обеду следующего дня. Оба не спали несколько часов до этого, но боялись шуметь и на постоянного жильца, что зашел с опухшим синеватым лицом и опущенными глазами, посмотрели с туповатым равнодушием. Марта вышла первой, молча, голову держа так, будто искала что-то на полу, а брат ее остался на скомканной за ночь постели и смотрел на взрослого человека, не понимая, что чувствует сейчас.

— Ты… прости… — запинаясь, сказал тот. — Мы… выпили… не знаю, как… не хотели же плохого! Ты что сам-то не шумел? Испугался?.. Ну…

Альберт начал на слова шмыгать носом, но старался сохранить серьезное и спокойное выражение лица. Человек с жалкими темными глазами потянулся к нему почти непроизвольно, обнял его плечи, прижал к себе его нечесаную голову и стал ее гладить — до тех пор, пока он не затих и не лег, совсем обессилев, на кровать. Он заснул сразу же, а когда после недолгой дремы очнулся, обнаружил, что человек ушел — забрал все имевшееся у него и выехал окончательно, предварительно накормив Марту и уложив их заболевшую мать в постель.

Более суток она не вставала, хуже того, не разговаривала, отказывалась от воды и той скудной пищи, что у них оставалась; не хотела к себе пускать Альберта, а Марту звала к себе жестами, разрешала ей лежать у себя в постели и ластиться к ней, и та, как собачка, и на ночь улеглась у матери в ногах и плакала тихо от того, что мама не хочет с ней говорить. Потом, обнаружив опять близ себя сына, Лина велела ему наклониться и еле слышно сказала:

— Сходи… нужно узнать… как наш Мурр…

— Опомнитесь, мама, — испугался он, отшатнулся. — Вы же не знаете, что там! «Пройсы» уже воюют на окраинах! Нельзя же выходить! Вы что?.. Не сейчас, мама! «Пройсы» подходят, неужели вы не понимаете?..

Не желая понимать, почему он не хочет выполнить ее просьбу, она все гнала его в тюрьму, за старшим любимым сыном, — и Альберт, не справившись с ней, боясь за ее состояние, пошел все же, куда она приказывала.

«Белые», как он узнал, начали сражение за город. От окраин к центру летела громкая сила разрывающихся артиллерийских снарядов. На некоторых улицах возникала толчея, серые толпы с выделяющимися красными повязками на рукавах стекались, подгоняемые комиссарами. Трамваи стояли брошенные близ остановок; автомобили с коммунистическими флажками, набитые работниками комитетов, неистово сигналили, требуя дать дорогу; к лобовым стеклам прилипали оторвавшиеся от стен, сероватые от пыли обрывки политических требований.

Возвратился он домой часом позже, с тяжестью на сердце. Коротко взглянув на его виноватое, некрасиво осунувшееся лицо, мать рукой закрыла себе рот; сквозь эту плотную преграду выговорила так, что не сразу он понял, что она сказала:

— Его… его убили?

— Они… они мне… они мне сказали… что он…

Она молча попросила его замолчать. Он попытался схватить ее за руки, ища у нее бессознательно защиты. Она же, также от бессознательной злости, отстранила его и отвернулась. Не смирившись, он притулился к ней, лицом уткнулся в ее спину, прерывисто стал повторять:

— Я же… я ничего… я ни в чем не виноват… Почему? За что ты меня?..

— Да оставь ты меня! Уйди! Ты наказан! — Она заплакала от своей жестокости к нему. — Ты наказан! Почему ты за меня не заступился? Какой ты мужчина после этого? Как ты мог меня бросить?..

— Мамочка, родная, но я так тебя люблю! Прости меня! Пожалуйста, прости меня, прости меня! Я хочу умереть! Прости меня!

— Мурр никогда бы меня не бросил! За что его?.. Я тебя правильно не хотела! Ты за меня не заступился! Твой отец бы заступился… они бы все заступились… а ты… Крыса ты, мерзкая… Из-за тебя его убили! Пошел, пошел… Отстань!..

Понимая, что нельзя так говорить, она повторяла машинально, зло, но и успевая глубоко раскаиваться. Сама его прогнав, она без