class="p1">Проступающее в темноте лицо Аппеля имело сочувственное выражение, но Мария принимала его за насмешку. Показалось, он вовсе не хотел ей помочь — нет, он игрался, он наслаждался ее растерянностью. Она была слишком измотана, чтобы отличить дружеское намерение от вражеского.

— Я сейчас позову моего мужа! — воскликнула она и махнула в сторону окон. — Что вы хотите от нас? Говорите! Деньги?.. Вы получите их! Забирайте! Или вы переспать со мной хотите, а иначе не заткнетесь?

— Боже мой, вы неправильно истолковали мои слова, — стараясь скрыть ужас, произнес Аппель. — Конечно, я не… но чисто из любопытства: а вы готовы?

— Чтобы вы заткнулись?

— Ну… вам лучше знать, — нервно рассмеялся Аппель. — Вы напрасно меня боитесь. Захотел бы — вам бы уже жизни не было. Напротив, я желаю вам помочь.

— Так же, как вы желали помочь моей сестре?

— Я… я должен заслужить прощение Альберта. Поймите меня. Он так любит и вас тоже, вы же ее сестра…

Мария отбросила голову и повторяла:

— Что вы хотите? Что вы хотите?..

— Совсем ничего. Поговорите с мужем. Пусть оборвет все связи, уничтожит все бумаги, чтобы они ничего не нашли. Смерть — это страшно! Хватит смертей!

— Чушь! Неужели вам не все равно?

Негромко Аппель выругался и зашагал мимо нее к калитке. Он был сильно обижен.

1938

Они поселились в гостинице с окнами на узкую и грязную улочку.

Она наблюдала мужа осторожно, желая понять его, желая сделать их совместную жизнь счастливой. Днем он был озабочен работой, нервозен и тороплив, а вечером становился задумчивым и тихим, не хотел, чтобы его трогали, и говорить тоже не хотел и отдыхал в ее обществе молча, испытывая удовольствие от возможности просто видеть ее близ себя. Поначалу, считая странным, что муж не говорит с ней, она сама спрашивала его о чем-то, улыбалась, ожидая ответа. Он же мог и не услышать ее и, если она повторяла вопрос, удивлялся.

— Не понимаю, почему мы не можем поболтать вечером, как самые обычные молодожены, — начинала расстроено Катя. — Другие пары, наверное, разговаривают, и не только о работе, как мы с тобой, понимаешь?

— И о чем они говорят? — без интереса спрашивал Митя.

— Не знаю. О всяком… может быть. Я могла бы почитать, но…

— Это лучше всего. О работе мы днем достаточно поговорили. И о нас мы много раньше говорили. Не знаю, что мы можем сказать друг другу нового. А болтать по пустякам я считаю глупостью. Это… скучно. Если ты не хочешь снова говорить о работе…

— Нет, я не хочу снова говорить о работе. Мне лучше взять книгу и не мешать тебе больше.

На обиду ее он улыбался виновато, но более не отвечал. Он не собирался обижать ее, он и не мыслил такими категориями, оттого она и не сумела бы хранить эту обиду долго.

Ей многое, за исключением мелких таких моментов, нравилось. Приятно было, что он серьезен, собран, с ней держится по-дружески и со сдержанной нежностью — на чувства бурные, демонстрируемые откровенно, она не знала бы как отвечать. Страстным человеком он себя не показал, увлеченность его касалась лишь работы, избегая другие стороны жизни. В физических проявлениях любовь его была спокойна — ни надоедлива, ни внезапна, что ее устраивало. Ожидав от новой для себя стороны любви головокружительного восторга, она быстро разочаровалась.

Беспокоило ее, что нет у них своего быта. Митя, понимая ее беспокойство, все же не торопился обнадеживать и не обещал переехать с ней из гостиницы в квартиру, потому что для него самого это было неудобно. Его, мало замечавшего обстановку, устраивал их номер с желтоватыми жалкими обоями, со старой прогнувшейся мебелью, с унылым видом из окна и с гнилыми запахами с улицы. В этой гостинице селились многие его коллеги. Почти все знакомые тоже были с женами; именно их женщины днем оккупировали столовую и большую гостиную на втором этаже, читали дамские журналы и делали друг другу маникюр, обсуждая красивых актеров-мужчин. Так как Катя плохо говорила по-английски, общение у нее с ними не задалось. Не страдая, в отличие от нее, без бытового общения, Митя, однако, был способен посочувствовать ей. Нынче он чаще служил ей переводчиком.

Бывало, он брал ее с собой, работать, и в такие дни представлял ее не как свою жену и называл по прежней фамилии. В другие дни она выполняла обязанности его секретаря — он научил ее прилично печатать на машинке, давал для редактуры статьи и поручал готовить материалы по его заметкам для радиоэфиров. Старательная по натуре, она хорошо со всем справлялась; ей хотелось быть полезной, быть по-прежнему его коллегой, а не просто женой в неуютной и мрачной обстановке.

Она интересовала многих — человек из неприятельской страны, с опытом общения с врагом. Журналисты живо спрашивали о партийной жизни и отношении к ней обывателей. Меньше всего желала она о таком распространяться, но Митя уговаривал ее и объяснял, как важны ее «свидетельские показания».

— Если бы вы знали, как я устала это повторять по многу раз, — сказала она как-то, еле сдерживая раздражение. — Мне не хочется возвращаться в прошлое, а вы пытаетесь меня заставить. Что я интересного могу сказать, чего не можешь рассказать им ты?

— Твои свидетельства важнее моих, — просто сказал Митя. — Ты жила рядом с ними, ты училась с ними, была с ними на равных. Черт возьми, ты выросла рядом с ними! А я так, заезжал, осматривался! Мне нравится подробно рассказывать о В.

— И нужно обязательно рассказывать о наших приключениях в аэропорту, — отвечала она раздосадовано. — И, конечно же, в моем присутствии, зная, что мне это вдвойне неприятно! Я бы предпочла не слышать твоих пересказов, но тебе… неужели все равно?

Там, до их отъезда, с ними работали из политической полиции, проверяли их личные вещи. Если то были местные, они были добродушными, деньги в обмен на вежливость принимали с благодарностью и улыбались, довольные работой и сравнительно легкими обязанностями. Если же приходили из партийных, то были равнодушнее, задавали неудобные вопросы и заставляли говорить под угрозой ареста.

В аэропорту их встретили. В зале ожидания Митю отделили от супруги и повели для досмотра багажа; в маленькой комнате обыскали его карманы и бумажник, после чего зачем-то заперли минут на десять. Когда ему разрешили выйти и отвели к жене, он увидел ее еле сдерживающей слезы и в помятом, неправильно застегнутом костюме и со спущенными чулками.

— Они меня раздели! — воскликнула Катя. — Они меня заставили! Скажи