Стрелки-ножницы, замершие на без минуты двенадцать. Качнувшийся маятник. Хруст стекла: колба была с дефектом. Удивление, порезанные пальцы, и кровь, наполняющая ладонь. Грохот и жар. Запах паленых волос, огненная волна по стене.

Брокк не ощущал боли, но смотрел, как превращаются в пепел дубовые полки.

Полыхнула бумага.

И сама стена, не выдержав удара, вдруг пошла трещинами. Он закричал, чувствуя, как загорается одежда, попытался сбить пламя и тогда увидел, что руки нет.

– А когда понял, упал в обморок. Пришел в себя уже наверху…

…дом выдержал удар. И пламя удалось погасить быстро.

– Меня вынесли. Вызвали врача… бесполезно. Сказал, что такое не лечится. Кисть срезало чисто… а выше кисти – обгорело. Живое мясо. Жареное мясо.

Это – в прошлом. Настоящее же – Кейрен и четырехгранная бутылка бренди, которым он отмывает пальцы.

– Было больно, да. Порой мне казалось, что лучше бы я умер, чем такая боль. Орал… спать не мог. Дед заставлял пить опиум, порой силой вливал. Он был довольно сильным для своих лет, а я… началась лихорадка… и рука воспалилась. Гнить начала. Пришлось резать… хотели взять еще выше, за локтем, чтобы наверняка. Я сказал, что лучше сдохнуть. Не знаю почему, но тогда казалось важным, чтобы не выше локтя.

Кожа остывала. И поры закрывались, затягивались чешуей живого железа.

– Дали опиум, но… наверное, я привык уже к опиуму. Не отключился. Говорить не мог, но видел… помню, как привязывали. И как пилили. Доктор был хороший, сильный, быстро справился, теперь я понимаю, что быстро, но… у костной пыли мерзкий запах.

Молчание. И бренди льется по коже, не опаляя, но снимая раздражение. Пальцы шевелятся, все еще чужие, словно одолженные, но это ощущение пройдет.

Главное, они есть, пальцы.

– Под конец я все-таки отключился. Потом стало легче. Я сжился с болью и… опиумом. Не знаю, с чем справиться было сложнее.

Вонь. И запертая комната. Окна зашторены плотно, поскольку солнечный свет вызывает мигрень. Постоянная жажда. Постоянный огонь, который все никак не отпустит Брокка. Бутыль с мутным настоем, что стоит в трех шагах от кровати.

Целых три шага.

Встать, удержав себя на ногах, вцепиться в изголовье кровати и стиснуть зубы.

Дойти. И кое-как вытащить пробку. Одной рукой неудобно… и культя дергается, расплескивает пламя. Ничего. Плеснуть в стакан, добавить бренди.

Осушить.

Оглушить себя и доползти до кровати, спрятаться в зыбком мареве опиумного сна.

– Бутыль пустела. Дед приносил новую. Я давал себе слово, что когда опустеет и она, то я остановлюсь.

– Остановились?

– От моей невесты пришло пространное письмо. Обстоятельства изменились, помолвка расторгнута. Дед сказал, что это закономерно. Знаете, ему никогда не нравилось мое увлечение. Он полагал это глупым баловством, но не запрещал…

Хмурился, приходил по утрам, и по его появлению Брокк понимал, что наступило утро. Дед раздвигал шторы клюкой и усаживался в кресло. Он подпирал подбородок ладонями и ничего не говорил. Сидел. Смотрел. А Брокк смотрел на деда, на темные его руки, лежавшие поверх изогнутого набалдашника трости. На пальцы с квадратными ребристыми ногтями.

– Однажды я понял, что еще немного и сойду с ума. И лучше было бы сразу сдохнуть, чем вот так медленно. Я услышал, как гниет мой мозг. – Брокк тронул пальцем висок. – Мне казалось, что… это сложно объяснить.

Невыносимая вонь, избавиться от которой не получалось. Брокк наполнял ванну горячей водой, забирался, вытягиваясь на дне, задерживал дыхание, насколько хватало, и, выныривая, задыхаясь от жара, тер себя когтями.

Повязка намокала.

И доктор пугал новым воспалением. Он утверждал, что вонь лишь мерещится, а на самом деле раны заживают нормально, и даже глубокий ожог, вызывавший немалые опасения, рубцуется. А остальное – не более чем галлюцинации. Игра воображения.

Воображение мучило Брокка. Стоило закрыть глаза, и запах появлялся вновь. Он просачивался из ушей и казался жидким, Брокк трогал голову обеими руками, и на левой оставался маслянистый налет. Он вспоминал, что левой руки нет… кричал…

– Я приказал убрать опиум.

– Было плохо?

– Было… не знаю, сложно описать. Дело не в боли, а в том, что я… безумие другого рода, когда понимаешь, что жить без чего-то не способен. И боль тоже, она не отступала ни на минуту, становилась острой. Рубцы раскрывались. И доктор требовал, чтобы я перестал маяться дурью…

Кейрен оттирает с пальцев желтоватый налет сукровицы. И бренди пьет из горла.

– Извините, мастер, но настроение нынче… пьяное.

Хорошее определение. Пьяное. Но Брокк от бутылки отмахивается.

– Пробовал пить, но понял, что меняю одну привычку на другую, и… вспомнил, что проект остался незаконченным. Сперва думалось тяжело, голова точно чужой стала. Туман. И пытаюсь что-то сделать, а все на одном месте. Дед злился страшно. Ему казалось, что я себя добить хочу. Но постепенно как-то все не то чтобы наладилось, скорее в колею вошло. Работа отвлекала. От боли. От опиума… мне долго хотелось… такое вот странное желание, когда тянет принять. Говоришь себе, что всего-то пару капель, от пары капель вреда не будет, но тут же одергиваешь. Стоит только начать… я как-то выбрался, не иначе чем чудом.

– Повезло, – меланхолично заметил Кейрен, вновь прикладываясь к бутылке.

И Брокк, стиснув металлические пальцы, согласился:

– Повезло.

День за днем. Война, в которой он сам себе враг. Четыре стены комнаты, все тот же прелый запах, что не выветривался, несмотря на открытые окна. Темнеющая воспаленная кожа. Рубцы, появлявшиеся слишком медленно.

Письменный стол.

Бумаги. Теория ошибки, и практика, до которой Брокку нескоро позволено было добраться. Сон не нужен, нужна работа, иначе воспаленный полубредящий разум потребует отдыха.

Опиума.

И он здесь, в доме, в соседней комнате, где обосновалась сестра милосердия, бледная невзрачная женщина. Она носила мешковатые платья и высокий белый чепец, под который убирала волосы так, что ни прядки не выбивалось.

Она появлялась по расписанию и уговаривала Брокка принять лекарство.

Он отказывался. Раз за разом, день за днем, стискивая зубы, запирая крик, заставлял себя возвращаться к столу. К книгам. К работе. И вот уже дед, что по-прежнему дежурил в его комнате, подпирая тростью руки, а руками – подбородок, заговорил.

Он рассказывал о чем-то неважном, Брокк не помнит, о чем именно, но помнит сипловатый голос его, такой ласковый, убаюкивающий. И то, как засыпал за столом.

Просыпался.

Ел обжигающе горячий суп, глотал, не жуя, спеша скорей вернуться к прерванной работе. Дед же качал головой, трогал накрахмаленный воротничок и вновь принимался за свои истории.