Но порыв этот быстро угас.

Руки были грязными, в земле. Шорты в пыли. Волосы непричесаны с самого утра и неряшливым клубком покоились под косынкой. Как-то нехорошо и некрасиво. Да и Удальцов при близком рассмотрении смотрел на нее, кажется, очень враждебно.

Его первый вопрос стал тому подтверждением.

— Что ты сказала следователю обо мне? — проговорил он, останавливаясь в паре метров от нее, когда подошел. Спросил, забыв поздороваться и назвать ее по имени, а это уже никуда не годилось. — Я имею право знать об этом. Что ты ему сказала?

— Ничего!

— Что ничего?!

Он стал раздражаться, вспомнив, как некстати убого выглядит. Нечего вставать в позу и корчить из себя дознавателя, стоя перед ней в мятых портках и грязной рубашке. Можно ведь и по-человечески поговорить, даже комплексуя так отчаянно.

— Я ничего не сказала ему, Евгений. Совсем ничего о вас… О тебе… Он о тебе ничего и не спрашивал. Задавал вопросы, кто бы это мог быть, а я о тебе ничего не сказала, хотя и… — Она внезапно замолчала, будто споткнулась обо что-то, и отвернулась.

— Хотя и что?

Удальцов рассматривал ее со спины и зубами едва не скрипел, с трудом сдерживаясь, чтобы не подойти ближе, не схватить ее за плечи и не начать тискать ее прямо здесь, в саду, под изумленно-осуждающее подглядывание соседей.

— Это… Это ты, Женя?!

— Что я? — Он не понял, пялясь, как дурак последний, на ее спину и голые пыльные ноги.

— Это ты сделал? Ты их… убил?

Последнее слово она выдохнула с благоговейным ужасом и тут же принялась озираться по сторонам, будто кто-то их мог подслушать.

— Тот же вопрос я хотел задать тебе, — признался он с усмешкой, мгновенно поняв, через что ей пришлось пройти, отвечая на вопросы Калинкина.

Она же покрывала убийцу, елки-палки! Она предполагала, что знает, кто убил, и молчала. Из жалости или…

— Почему ты не выдала меня, Влада? Почему?

Ему было очень важно услышать ее ответ. Очень. Правдивый ответ, без фальши и учтивости, за которой обычно прячут истину. Такой ответ, который можно услышать, повиснув над пропастью или зная, что жизни тебе отпущено час, не больше. И когда не боишься, что о тебе подумают, если ты скажешь правду.

— Только честно, Влада! Безо всякой, извини, хрени вежливой. Скажи как есть, а! Почему ты не выдала, раз думала, что это я?!

Он подошел теперь совсем близко к ней и с шумом вдыхал, как зверь, запах ее духов и разогретой солнцем кожи. Видел, что под косынкой у нее какой-то нелепый пук из волос, и до зуда в ладонях мечтал выпустить их на волю. Сорвать с нее косынку, заколку, топорщившуюся ровным прямоугольником под ней, распустить ее волосы и зарыться в них лицом. Но только чтобы она сказала правду! Это таким важным казалось после всего, что случилось. После всего, что пришлось ему пережить в гнусной грязной камере.

— Потому что ты все… — Она повернулась и тут же отступила на шаг, глянув на соседние окна с опаской. — Потому что ты все, Жень, что у меня есть. Вот… Когда в замочную скважину мне шепнули… я перепугалась ужасно, забилась под одеяло и спать почти не могла…

— Ты подумала, что это я шепнул? А что именно?

Признайся он честно, чего ему сейчас хочется больше всего, сочли бы сумасшедшим на счет «раз».

Орать ему в полное горло хотелось, вот! Орать во все горло, в полную силу легких! Орать от счастья и прижимать ее к себе — эту напуганную, истерзанную жизнью и чьей-то сильной подлостью женщину.

— Ты… То есть я думала, что это ты… Тот человек шепнул, чтобы я спала, я поняла это как призыв, что, мол, все будет хорошо. — Она вдруг слабо охнула и прижала грязные руки к груди.

Сейчас прощения станет просить, догадался он и тут же качнул головой, сопроводив словами:

— Только попробуй! Ты тут совершенно ни при чем.

— А кто при чем?

— Кто-то! — Удальцов сунул руки в карманы и неожиданно наткнулся там на промасленную бумажку от беляша, которую сунул туда и забыл. Сморщился и попросил с раздражением тут же: — Слушай, давай отсюда удерем ко мне. Так и кажется, что из каждого окна бинокли торчат с подзорными трубами. Станут потом кости тебе перемывать, и так уже… А мне бы помыться не мешало и переодеться во все чистое. Вся эта тюремная грязь… Хочу смыть ее побыстрее.

— Ага, ладно. Я сейчас, только оденусь и руки вымою. — И помчалась к дому, мелькая голыми икрами и поигрывая попкой, от чего у него сердце тут же забухало, словно загнанное.

А может, не только от этого оно бухало — сердце его. Может, от счастья очумелого и бухало. От такого счастья, от которого задыхаются и слова вымолвить боятся, чтобы его не спугнуть.

Она его не выдала! Черт побери все на свете! Он прожил с Ленкой столько лет, делил с ней постель, стол и кров, как это принято говорить, а она запросто так пришла в милицию, наклепала на него с три короба, подставила буквально под расстрельную статью и ушла, довольная собой. Ушла, упиваясь возмездием. А Влада…

А Влада умирала каждый день от страха за себя, за него, за то, что будущее, кажется, кончилось, так и не успев по-настоящему начаться. Умирала и молчала. А потом, когда он пришел к ней с обвинениями, она просто сказала ему, что у нее никого нет, кроме него. Он обвинял, а она ему о чувствах. И это после трех часов знакомства! При всем при том, что их ничего не связывает, кроме…

Кроме общей на двоих беды.

Он подошел к диванчику под навесом и со вздохом опустился на него. Беду-то надо устранять, да. Сегодня уже некогда. Сегодня нужно отдохнуть, а завтра уже нужно будет думать, как отыскать того мерзавца, что взял на себя право распоряжаться жизнями стольких людей.

Влада вышла из дома минут через двадцать. В тонких светлых брючках, в босоножках на высоченных каблуках, легкой кофточке и с распущенными волосами. Она была такой… такой высокой, такой красивой и такой сконфуженной, что у него глаза увлажнились от нежности, а в груди защемило тонко и сладко.

Даже не ради себя, понял он тут же, ради нее он готов перевернуть все с ног на голову, чтобы отыскать этого мерзавца. Чтобы она не плакала больше никогда, ничего не боялась и не улыбалась так смущенно, боясь быть очень красивой.

— Ну, чего ты, а? Чего?

Он подошел и тут же потянулся к огромному пакету, что тискала она в руках, пытаясь спрятать за спину. Что за беда с этой женщиной! Непременно ей нужно увешиваться авоськами!

— Как я, Жень? Не очень вызывающе?

— Ты?! Вызывающе?! — Он прищурился, рассматривая ее в упор, потом, подумав, взял и расстегнул пару пуговок у нее на груди, пробормотав с удовольствием: — Даже так не вызывающе. Не вздумай застегнуть!

— Не буду. — Влада прыснула в ладошку.

— Что там у тебя? — Он сунул нос в огромный пакет, который все же отобрал у нее.