У Кирилла снова болела голова. За правым виском образовалсяберег, на который набегали волны боли: сначала едва шурша, затем сильнее, инаконец смывали все и отступали с тем же шуршанием, с которым и появились. Вкамере следственного изолятора, куда его перевели сутки назад, кроме Кирилла,находилось еще семь человек, но последние несколько часов они почти несуществовали для него. Разве что тенями на стене, неразличимыми голосами иназойливой вонью. От всех них исходил такой смрад, что Кирилл постоянноморщился.

Он ни с кем не разговаривал: лег на свое место и вот ужесутки лежал, вставая лишь затем, чтобы помочиться да когда его вызывали кследователю. По возвращении все попытки расспросов Кручинин пресек однимвзглядом, и больше к нему не лезли – чувствовали, что выйдет себе дороже. Да онникого особенно и не интересовал.

Для Кирилла Кручинина в камере находилось не семь человек, авосемь. Он слушал этого восьмого, и взгляд у него становился пустой и вместе стем сосредоточенный, какой бывает у людей, незаметно ковыряющих болячку истарающихся скрыть это.

Восьмой беспрестанно говорил что-то негромким монотоннымголосом, и от его монотонности Кириллу хотелось либо заснуть, либо заорать. Онне вслушивался особенно в произносимое, потому что и так знал, о чем идет речь:сначала Сенька нудел, что не нужно обижать Вику, затем вспоминал что-нибудь изсвоей тюремной жизни и, наконец, издалека, очень осторожно заводил речь о деньгах.Повторялся их разговор в ту последнюю поездку раз за разом, словно припереключении каналов Кирилл попадал на одну и ту же радиостанцию.

От напряжения последних месяцев Кручинин дьявольски устал итеперь ощущал себя так, будто ему на спину прыгнул зверь, который догонял еговсе это время и не мог догнать. Но теперь ему дали такую возможность. «Самвиноват. Недооценил стерву...» – Кирилл не ругал себя, а лишь констатировалфакт.

Сенька по-прежнему ходил по камере, посматривал на Кручининамаленькими своими крысиными глазками, тряс головой, как собачонка, которой вуши попала вода, и Кирилл лениво думал о том, что до паранойи он еще недобрался, но, похоже, словил то, что называют глюками. Это не слишком егобеспокоило, поскольку он был человеком с плохо развитым воображением, нопричиняло некоторые неудобства. Основное заключалось в том, что придурок Сенькаповторял одно и то же, словно надеясь переубедить Кирилла.

Он подумал, что если Головлев и при жизни отличалсязанудством, то с чего бы ему измениться после смерти? От этой мысли Кириллрассмеялся, и в камере на него покосились враждебно и настороженно.

А Сенька талдычил свое: про жену, про тюрьму, про деньги...«Сказано тебе, – в ярости обратился к нему Кирилл, как к живому, –нет у меня твоих денег! Все! Были – да вышли! Ясно?»

Головлев терялся от слов Кирилла и взывал к совместномупрошлому и дружбе. «Да какой я тебе, к черту, друг?! – рычалКручинин. – Ты, кретин, меня с кем-то путаешь». Тогда Сенька напоминал одоговоре, который они заключили, и вот этого Кирилл слушать совсем не хотел –посмеивался, мысленно пожимал плечами: молодой он был, глупый, вот и заключилтот договор. А сейчас – совсем другое время, и сам он другой. С того Кирилламожно было спрашивать, а с этого уже нет. «Все, Сеня. Поезд-то ушел! Тю-тю».

Боль за виском наплывала волнами, и Кручинина не на шуткубеспокоило, что она становится все сильнее. Он скрипнул зубами и перевалился набок, лицом к стене, и тут же выругался: прямо перед его лицом на ней былонацарапано «Вика». В следующий миг он хрипло рассмеялся: удачное напоминание, икак раз вовремя. Вот человек, который виноват во всем – в том, что он лежит ввонючей камере рядом с недочеловеками и разговаривает с бывшим приятелем,который сдох восемь лет назад, и в том, что происходит с его бизнесом.

«Убить меня хочешь, девочка? Кирилла Кручинина в тюрьмузагнать? Ну попробуй, попробуй... Сейчас твой ход, а потом будет мой».

Он негромко рассмеялся, и продолжал смеяться, глядя нанадпись «Вика», выцарапанную на уровне его глаз. Даже нахлынувшая боль незаставила его оборвать смех. Так человек, радующийся хорошей шутке,посмеивается долго-долго, находя в ней все новые смешные стороны.

Никто не нарушал молчания, и Вика сидела, не говоря нислова, по-прежнему закрывая лицо ладонью. Наконец она отняла руку, и Илюшин сСергеем поразились тому, что увидели.

Она изменилась на глазах. Вся уверенность, все спокойствиеслезли с нее, как слезает клочьями обгоревшая кожа, и остались опустошение инедоверчивый страх, как у повзрослевшего ребенка, который давно перестал веритьв мертвецов, встающих из могилы, и вдруг увидел одного из них.

– Виктория, что случилось? – осторожно спросилМакар. – Что вас так расстроило?

Она продолжала молчать, будто не слышала.

– Вика... – сочувственно позвал Бабкин. – Можетбыть, вы...

– Они его отпустили, – выговорила Вика ровным, лишеннымкрасок голосом, не глядя на них.

– Кого? Вашего бывшего мужа?

– Да. Кирилла. Я была уверена, что... Нет, это неважно.

– На каком основании его отпустили? – уточнил Сергей,подождав и не дождавшись продолжения.

– Экспертиза показала, что эпидермис под ногтями Сени неКирилла.

– Значит, все-таки там есть эпидермис? – нахмурилсяИлюшин. – Серега, это возможно?

– Конечно. Содрал кожу с того, с кем он боролся...

– Это неважно! – повторила Виктория, повысивголос. – Вы понимаете? Все это больше неважно! Следователь был вынужденего отпустить, потому что единственная улика, на которую мы рассчитывали,оказалась ложной! Теперь он на свободе, и я больше никак не доберусь до него.

– Выходит, вашего приятеля и в самом деле убил другойчеловек... – протянул Сергей, которого новость тоже поразила. Уверенностьих клиентки в том, что убийца – ее бывший муж, была так заразительна, что он ине сомневался в результатах экспертизы. И вот теперь получалось, что...

– Они уже нашли преступника? – быстро спросил он, незаметив, как вздрогнул после этого вопроса Данила Прохоров.

– Не знаю... – отозвалась Виктория. – Кажется,нет... не знаю...

Она расползлась в кресле. Не буквально, потому чтопо-прежнему сидела в той же позе – опустив плечи, уронив руки на колени. Ноодному из мужчин, смотревших на нее, показалось, будто из позвоночника этойсобранной, волевой, жестокой женщины вынули металлический стержень, на котором вседержалось, и ее красивое тело вот-вот рыхло осядет, сползет на пол.

Забыв о Прохорове, Бабкин сделал шаг вперед и присел передней на корточки.

– Не паникуйте вы так, – рассудительно сказалон. – Вспомните: вы сами говорили, что хотите для вашего мужа толькосправедливости. Ничего страшного не произошло.