двор. Я села и расплакалась, на секунду создала себе иллюзию. Мимо проходил, вероятно, сострадательный человек; расспросил, что случилось, я все ему рассказала. Можно посмотреть на фотографию? Я показала ему. Пойдемте со мной. Он привел меня в прачечную, где одна старушка гладила халаты. Она всех знала и всех помнит, сказал мне мужчина. Я показала ей фотографию. Конечно, как же не помнить, это – немая, пробыла в клинике несколько месяцев. Посмотрела на меня и сказала, что слегка на меня похожа. О чем бы я ни спрашивала, она на все давала ответы: никто не знал, кто она, она не разговаривала, не доставляла беспокойств. Казалась здоровой, но внезапно умерла. Услышав эти слова, я потеряла сознание и упала. Я пришла в себя, но уже не чувствовала себя, как прежде. Если эта женщина была моей матерью, а я была в этом уверена, то она умерла, сойдя с ума. Всю жизнь я мечтала встретиться с ней, обнять ее, позаботиться о ней, и тут я почувствовала, что внутри меня как будто что-то оборвалось.

Я спросила у старушки, где они хоронят сумасшедших. Общего правила для всех не было. Большинство умерших забирали родственники, некоторых хоронили на местном кладбище, других – в соседних городках, все зависело от года и обстоятельств. Я отправилась на местное кладбище, целыми днями искала, обошла все могилы, потом стала осматривать близлежащие кладбища, одно за другим, в поисках ее лица. С одной стороны, я лелеяла надежду, что не найду ее, чтобы продолжать обольщаться иллюзиями. Нескончаемые месяцы. Пока не добралась до Тимпамары, и здесь я ее нашла. Мертвую. Я увидела ее фотографию – и все сомнения исчезли. Моя мать умерла. А что же я? Что мне делать? Я ждала ее всю жизнь, надеялась обнять, услышать от нее слова спасения. Почему? Что я делаю здесь?

Она взглянула на меня, но ответить мне было нечего. Она продолжила:

– Я хочу поговорить с вашим другом.

– Которым?

– С тем, который записывает голоса мертвых.

Я согласно кивнул.

Караманте не было в том месте, где мы расстались. Мы обошли кругом, но его не нашли.

– Завтра наверняка появится.

– Тогда до завтра, – сказала она и ушла, ничего не добавив.

Она была настолько не похожа на себя вчерашнюю, что я усомнился и грешным делом подумал, не пригрезилось ли мне все это – и клятва верности, и нежные слова, и объятия.

35

На следующий день я проснулся с адской болью в ноге, сперва не мог даже подняться.

Вместо одной принял две таблетки. Через полчаса я уже сидел возле двери в подсобку, массировал больное место, как тут появилась Маргарита. В отличие от прошлых дней, в руке она что-то держала. Вопреки боли я заинтересовался и решил повидаться с ней.

Она стояла перед могилой Федора.

– Добрый день, Маргарита!

Она повернулась, глаза были влажными:

– Сегодня недобрый день.

Я приблизился и положил ей на плечо руку:

– Астольфо, я больше так не могу! – сказала она, показывая на фотографию улыбающегося Федора, оседлавшего только что купленный мотоцикл:

– Я сняла его за пару минут до катастрофы. Ни за что бы не подумала, что это будет его надгробная фотография.

Я попытался ее утешить:

– Все фотографии, которые ты видишь, были сняты не для того, чтобы красоваться здесь.

Если подумать, может, вообще не существует фотографий жизни. У меня всегда было ощущение, что каждый снимок – это всегда изображение смерти, и для того, кого снимают, и для того, кто снимает. Иллюзия остановленного течения времени воочию подтверждала, что все мы неизбежно смертны. Подобно этому дети забираются с головой под одеяло, будто для того, чтобы доказать преимущество темноты. Кое-кто пробовал смешивать карты и устанавливал на памятнике улыбающееся или смеющееся лицо, но даже если фотография излучала радость, смерть действовала на заднем плане, среди расфокусированной панорамы леса, улицы, неба, моря, – единственных, которые выживут. Любая фотография – это натюрморт, наподобие плодов Жана-Батиста Шардена или музыкальных инструментов Эваристо Баскениса: фотографии серьезных мужчин и женщин, смирившихся с неизбежностью смерти, были, по крайней мере, более честными.

– Я говорила мраморщику, что сама установлю фотографию. Это не та фотография, которую я хотела бы здесь видеть. Мне бы хотелось, чтобы здесь была фотография, как та, с японской невестой, – мы с ним вместе, в день нашего брака…

Металлическая рамка была устроена так, что стекло можно было открывать и закрывать за счет поворота крючка. Маргарита вынула улыбающуюся фотографию Федора и вместо нее поместила другую.

– Если бы все вернулось вспять, вплоть до того утра, как я сняла эту фотографию, я бы его обняла, прижала к себе и не отпустила. Ах, Федор, Федор… ты бы остался жив…

Она разрыдалась, и я почувствовал себя бессильным, ибо тут не помогут ни мои объятия, ни ветер, обдувающий нас, ни тень ветки дерева, смещавшаяся, чтобы пропустить луч солнца, ни вращение вселенной, которая обратно не вертится.

– Я больше так не могу! – прошептала она, проходя мимо, и, повесив голову, ушла, не отпуская от глаз платок, и я опять подумал, что слепая природа распределяет неравномерные порции счастья и горя.

Во второй половине дня состоялись похороны Финторе, и Марфаро старательно выполнил то, что у него просили.

Каштанка вошла в церковь вслед за гробом и проводила его до кладбищенских ворот. Потом исчезла.

Когда могилу стали закапывать, ко мне подошел Мопассан, в чем я нисколько не сомневался.

– Придется внести еще одно имя в наш список.

– Тут дело несколько иное. Там был математический расчет, а здесь – интуиция.

– По-вашему, интуиция? А по-моему, нечто большее.

– Ну, может быть, чрезвычайное совпадение.

– Чересчур чрезвычайное… все объясняется гораздо проще.

– Например?

– Нам всем известно, какой длины был волосок Финторе, не так ли?

– Он сам трубил об этом на всех углах.

– Совершенно верно. Вам известно, когда он умер?

– Тринадцатого.

– Знаете, когда он родился?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Двадцать шестого, то есть тринадцать помноженное на два. И знаете, в каком месяце?

– Сами лучше скажите.

– В январе, который, следуя за декабрем, может считаться тринадцатым месяцем. Но это еще не все. Когда я отправился к нему на всенощное бдение, вы не представляете, насколько я был удивлен, когда увидел, что номер его дома…

– Тринадцать!

– Нет, помноженное на три, тридцать девять. А сейчас последнее сведение, которое развеет все сомнения. Знаете, сколько лет было Финторе на день смерти?

Я сомневался, на сколько умножить, на четыре или на пять, и назвал более вероятное:

– Пятьдесят два.

– Вижу, вы сообразили. Нет никаких сомнений,