что «тринадцать» было число его жизни и что волос был мерой его бытия. Вы не можете не согласиться, что все числовые симметрии слишком многочисленны, чтобы быть простой случайностью. Не знаю, удастся ли кому-то однажды написать правильный алгоритм, но я с уверенностью знаю, что нами управляет закон, записанный числами, которые определяют наше рождение и смерть, Бог, принявший обличие математической формулы, время от времени сбрасывает нам конфетти множителей и делителей, чтобы помнили о его наличии.

В эту минуту к нам подошел Илия, стоявший поодаль.

Мопассан глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду:

– Можно задать вам вопрос? – спросил он у Воскресшего.

Но лицо того оставалось бесстрастным.

– Когда вы умерли, вы видели на том свете числа?

Илия как будто не слышал.

– Ладно, неважно, мне пора, будьте здоровы, Мальинверно.

Я осмотрелся вокруг и, следуя комбинациям Мопассана, попробовал сличить даты рождения и смерти; везде просматривались следы, но только перед могильной плитой некоего Германика Санбази́ле я почувствовал себя в сени универсального закона, когда прочитал даты его рождения и смерти: 05.04.1915–04.05.1951. Внезапно все мраморные памятники и надгробия представились мне грифельными досками, ибо если Бог-математик Мопассана действительно существует, то это кладбище было учебным пособием с его расчетами.

Всю вторую половину дня я провел в библиотечном кресле, перечитывая и подчеркивая «Метаморфозы» Овидия, и интересно, что перечитывая их заново, я каждый раз подчеркивал новые места, отрывки, слова и целые фразы, как если бы читал их впервые.

Привычку подчеркивать карандашом в книгах я позаимствовал у Саллюстия Дама́нико. Этим он отличался от моей матери, для которой каждая книжка была священна, она относилась к ним с тем же преувеличенным почитанием, как и к шести хрустальным бокалам, хранившимся в гостиной в серванте под ключом. Боже упаси сделать в книгах отметку, загнуть страницу или даже уголок. Чтобы уберечь их от пыли, она их складывала в обувные коробки и ставила стопкой возле комода; мне нравилось это соседство, как если бы слова были шерстяными носками, защищавшими ноги от мороза. На самом деле именно тогда книги стали для меня всем: теплой одеждой, зонтиком от дождя, шерстяным пледом, который я натягивал до подбородка в холодные зимние ночи. Двумя сантиметрами недостающей плоти.

Саллюстий Даманико был учителем итальянского первые два года, когда я изучал бухгалтерию. Он требовал, чтобы все, что мы изучали, было немедленно подчеркнуто карандашом, что это должно стать такой же привычкой, как чистить зубы или приседать перед занятием физкультурой, что самым главным было научиться выбрать, что именно надо запомнить, а что – пропустить: учитесь отбирать, ребята, не слишком много, но и не слишком мало, и вы научитесь быть людьми. Делать покупки – это надо подчеркнуть, выбирать друзей, найти невесту, короче, все это надо подчеркнуть.

Так я научился подчеркивать все важное в своих личных книгах, которые супруги Мальинверно покупали мне в киоске или отец приносил с комбината. Это стало важнейшей частью чтения, вплоть до того, что без карандаша я не садился читать. Будь моя воля, я бы вывесил в библиотеке плакат «ЗАПРЕЩАЕТСЯ ЧИТАТЬ КНИГИ БЕЗ ПОДЧЕРКИВАНИЯ» и даже выдавал бы их на дом при условии, что хотя бы одна строка в книге будет подчеркнута. Более того, я раздавал бы цветные фломастеры, чтобы разнородные пометки подчеркивались разными цветами.

Когда много лет назад я приводил в порядок библиотеку, я пересмотрел все книги, одну за другой, в поисках той, где хоть что-то было подчеркнуто.

Со свойственной мне методичностью я пометил буквой «П» фронтисписы тех книг, где были подчеркнутые места, и если кто-нибудь когда-нибудь попросит их выдать, то я, проверив, увижу, не появились ли новые подчеркнутые слова.

Библиотека Тимпамары ввиду ее длительной спячки в заплесневелых и пыльных подвалах не давала в этом смысле большого выбора, но все же я кое-что нашел: на не разрезанных до конца четырехстах страницах старого издания «Бувара и Пекюше» кто-то подчеркнул единственную фразу: «Архитектура может обманывать», и я, невесть почему, подумал о руке Марчелло Сориано.

Или же «Трагедии» Сенеки в старом издании «Дзаникелли»[36]. Когда я достал их почитать, вооружившись неизменным карандашом, вычеркивавшим воспоминания и забвения, я не только заметил, что книга вся исчеркана, но и то, что подчеркнуты слова, которые я и сам с удовольствием выделил бы. Похоже, что я нашел своего двойника, читателя-близнеца, опередившего меня, но прочитавшего эти строки моими глазами и сердцем. С тех пор я не прекращая думал, кто был тот человек из Тимпамары, который взвешивал мир по моим меркам, кто был тот незнакомый союзник, боевой товарищ, сердечный друг, ибо есть разные способы поисков родственной души и один из них, может быть, самый правильный, – это сличать подчеркивания в книгах.

Перед тем как уснуть, я подумал, что прочитанная книга целиком заключается в подчеркнутых местах.

Перед тем как уснуть, я подумал, что однажды кто-нибудь напишет книгу книг, целиком состоящую из подчеркнутых чувств и мыслей.

Перед тем как уснуть, я подумал, что и смерть – тоже жирная черта, которой Великий Читатель помечает, что сохранить, а что выбросить на вселенскую помойку.

36

Через четыре дня после похорон Бовалино я впервые присутствовал при эксгумации.

Мэрия по этому поводу вывесила у нас объявления, а я по указанию Марфаро оградил могилу красно-бело-полосатой лентой.

Могильщик прибыл в десять утра на пару с помощником. Минут через пять рабочие стали копать.

Караманте был тут как тут: он с ходу сообразил, что происходит, приладил микрофон и начал запись.

Подошел Илия, ставший с ним бок о бок, как абсолютный аристотелевский вес.

Когда распаяли цинковый гроб, Марфаро поднял крышку.

Я думал, сейчас повеет запахом смерти, но никакого запаха не было, может, его вообще не существует, ничего не существует, даже души́ весом в двадцать граммов, даже человеческого добра и зла, которые в совокупности меньше веса птичьего крыла. Гроб – окончательная судьба всего человечества, гниющая горка останков того, кто раньше был человеком.

Марфаро с помощником вылезли из могилы и на веревках вытащили старый деревянный гроб.

– Что будем с ним делать? – спросил я у Марфаро.

– Нужно найти закрытое место, не доступное посторонним.

– За подсобкой его никто не увидит.

Я пошел с рабочими, которые поставили гроб в указанном месте.

Когда вернулся, у могилы остался один Караманте.

– Дорогой Астольфо, спасибо за неповторимую возможность. Интересно, что скажут голоса, десятилетиями пролежавшие в могиле. Лучшего завершения работы я и придумать не мог. Осталось еще несколько дней, и я перестану докучать вам своими маниями.

Я привязался