приказу батальонного — выгнать на стрельбу всех до последней души — пришлось и мне идти на стрельбище. Там я, как и все, получил обойму боевых патронов, и нам подали команду: «На линию огня, с колена пальба!» Но я не знал, как нужно становиться на колено и как вложить обойму в магазинную коробку. А между тем из-за своего высокого роста стоял я крайним на правом фланге, где расположилось все начальство — ротный, фельдфебель, взводный и отделенный. Рядом со мной был Ванька Николин. Повертев обойму так и сяк, но не сумев водворить ее в коробку, я адреснулся к нему: «Попов, заряди-ка мне винтовку, у меня руки озябли», а был действительно сильный мороз, градусов 35. Он зарядил, и, когда подали команду стрелять, я выпустил все патроны, не целясь. Целиться я тоже не мог: не умел, да и теперь не умею, закрывать левый глаз, оставляя открытым правый.

Когда стали раздавать по второй обойме, мне взводный больше не дал: иди-ка, говорит, помаленьку в казарму. И я ушел один, раньше роты. На этот раз я ждал расправы, но, к моему удивлению, никто мне об этом даже не напомнил. С таким уровнем военных знаний я и на фронт уехал.

Ванька Николин пользовался сравнительной свободой, они с зырянином Сердитовым почти каждый вечер после проверки куда-то уходили. Когда их спрашивали, куда они ходят, они обычно отвечали, что к девкам. Отлучались они, конечно, с ведома взводного и отделенного.

Однажды они пошли днем продавать свою домашнюю одежонку, позвали и меня. У меня денег не было ни копейки. Жена перед лазаретом прислала мне рубль, но я ее отругал за это, так как знал, что она прислала последний. Правда, и одежды приличной у меня не было, но я все же решил попытаться хоть что-нибудь выручить за свои тряпки и выручил, помнится, рубля четыре, целый капитал для меня.

После продажи мои товарищи собрались в гостиницу Щербакова пить чай и опять позвали меня. Ну, что ж, думаю, почему не сходить. Но оказалось, что это было заведение с продажей «живого товара». Как только нам подали чай, к нам подошли три сомнительной свежести магдалины. Две из них, довольно развязно поздоровавшись с моими товарищами, уселись к ним на колени и они стали договариваться о цене «раза» или «целой ночки». Я от стыда не знал, куда девать глаза. Ванька, обратившись к третьей, сидевшей в стороне, спросил, почему она не займется мной. Та, посмотрев на меня пристально, ответила: «Этот, как будто, не из таких». А я не стал и чаю пить, ушел, оставив их тут, они вернулись уже ночью. Чай я не смог пить потому, что у меня явилась мысль: может, из этого стакана пили эти очаровательные девы? А у них возможен и сифилис, и другие подобные прелести. Вообще, к особам этой профессии я всегда чувствовал неодолимое отвращение.

На фронте

В конце апреля нас сформировали в маршевую роту и отправили на фронт. Везли нас хотя и в «телячьих» вагонах, но быстро. Выгрузили в Варшаве, и дальше мы шли уже пешком. Когда проходили всем эшелоном по Варшаве, городские жители с балконов и из окон бросали нам папиросы и махали платками. Еще бы: ведь, чай, мы — защитники отечества!

На окраине Варшавы, в полуразрушенном большом каменном доме, с наполовину выбитыми стеклами, мы ночевали две ночи — по-видимому, в ожидании распоряжения, куда нам следовать дальше. Днем я пошел бродить по городу и в одном месте натолкнулся на очередь солдатни. Хвост очереди был на улице, а головой она уходила во двор дома. Я подошел и спросил у солдат, за чем они стоят, выдают что-нибудь? Мне ответили, что очередь стоит к бл…м. Ответ мне показался настолько диким, что я опешил, отвернулся и пошел прочь, чувствуя, что покраснел до ушей.

Когда я вернулся на ночлег, то услыхал, что многие из нашей роты там были. И они рассказывали об этом так просто, как будто они сходили пообедать. Мне стало грустно от мысли, что таковы мои собратья. «Где же, — думал я, — те люди, которые должны сделать революцию и установить новую, лучшую жизнь, при которой не будет войн, не будет утопающих в роскоши и голодающих, не будет людей, лишенных возможности стать не только образованными, но и просто грамотными?»

Через несколько переходов от Варшавы мы услыхали орудийную стрельбу и потом несколько дней шли, слыша глухой гул войны. Он вселял в нас жуть, мы обменивались об этом короткими замечаниями, былая словоохотливость исчезла.

Все шли, сосредоточившись и думая о том, долго ли еще мы будем живы, увидим ли когда-нибудь свои семьи.

Вели нас молодые, только что произведенные прапорщики. Им льстило, что им поручено командовать ротами, но было заметно, что и они волнуются и боятся за свою жизнь. Это общее нас несколько сближало, иногда они с нами говорили запросто.

Последний переход к фронту мы шли ночью, чтобы противник не заметил передвижения войск. На рассвете привели нас в лесок и разместили в землянках, где мы немного поспали, правда, сидя, из-за тесноты.

После отдыха нас собрали к штабу полка, в который мы вливались. Командир полка встретил нас коротенькой речью. Был он человек немолодой, с мужицкой внешностью. Своей речью он пытался нас подбодрить, убеждал, что ничего страшного нет. Спросил, каких мы губерний и, посочувствовав нам, что мы очень отощали, пообещал откормить нас так, что мы не будем в штаны влезать. Про веру, царя и отечество он упомянул вскользь и как бы с иронией. Своей цели он достиг, мы приободрились.

Потом нас разбили по ротам. Мы с Ванькой Николиным и Васькой Ванькиным попросили его направить нас в одну роту. «А, хорошо, хорошо, это и лучше, что вы, земляки, будете вместе, крепче будете один за другого стоять против врага».

Следующей ночью нас повели в свои роты, на переднюю линию, в окопы, о которых мы еще не имели представления. Когда