выходили из леса, вдруг затарахтел пулемет. Мы все, как один, без команды легли — сказалась выучка. Но ведущий нас сказал, что это наш пулемет, ложиться не нужно, и объяснил, как по звуку отличить свой пулемет от немецкого.

От леса до передней линии шли ходом сообщения, представлявшим собой канаву в рост человека, тянущуюся зигзагом. Ведущий посоветовал не шуметь и не курить. Мы подумали — неужели так близко немцы, что могут нас услышать и от этого были излишне осторожны.

Окоп также представлял собой канаву в рост человека и такой ширины, которая позволяла разойтись двоим при встрече. В сторону неприятеля насыпан рубец земли, так называемый бруствер, в котором устроены бойницы — небольшие отверстия для стрельбы из винтовок, отверстия эти, а иногда и весь бруствер выкладывались мешками с песком. По другой, тыловой стороне окопа были расположены землянки, примерно в квадратную сажень каждая, для отдыха и сна. Защитой даже от легких снарядов они служить не могли, так как покрыты были лишь небольшим слоем земли по деревянному настилу. В одной из таких землянок я и поместился втроем с соседями по окопу.

Полк, в который мы попали, назывался Старобельский запасный, сформирован он был во время войны из запасных Воронежской губернии. Воронежцы показались мне очень приветливыми и тихонравными. Над нами — новичками, не привыкшими к этой обстановке, не смеялись, а дружески вводили нас в курс окопной жизни.

На том участке фронта было тогда сравнительно спокойно. Лишь изредка немцы открывали по нам орудийный огонь, что влекло за собой несколько жертв, да от времени до времени мы обменивались с ними ружейной перестрелкой, которая обычно не приносила больших последствий. Орудия с нашей стороны большей частью молчали, и солдаты поэтому над своими смеялись, а к немцам относились с уважением: вот, мол, они по-настоящему подготовились к войне, а наш Николашка только людей губит. Среди солдат упорно держался слух, что будто бы царь сказал: «Вы, господа офицеры, себя берегите, а солдат не жалейте, этого навоза у нас хватит».

У одного солдата в нашей роте была балалайка, и вокруг него часто собирались любители спеть песню. Воронежцы заунывно, протяжно пели про свой Дон, нагоняли своими песнями тоску. Чаще всего они пели — а потом и наши от них переняли — такую очень грустную и с грустным мотивом песню:

По дорожке зимней, скучной лошадка бежит, А в саночках-розваленцах новый гроб стоит. На гробу в худых лапотках мужичок сидит, Догоняет он лошадку, на нее кричит. В гробу лежит уснувшая навек его жена, От работы непосильной умерла она

и так далее.

Между нашими и немецкими окопами лежали неубранные трупы, и когда ветер дул с той стороны, был невыносимый смрад. При обратном ветре и немцам, наверное, приходилось не легче, но противники никак не договаривались, чтобы похоронить эти трупы. Когда нас с этого участка перебросили на другой, они так и остались неубранными.

Как-то среди солдат появился листок «Сон богородицы». Написана в нем была какая-то бессмысленная белиберда, но солдаты его переписывали друг у друга и держали на груди, веря, что это спасет их от пуль и снарядов врага. Вполне серьезно отстаивал чудодейственную силу этого листка даже наш ротный писарь Мочалов, парень довольно начитанный. Он с самым торжественным видом хранил листок с этой писаниной в грудном кармане гимнастерки.

Чтобы поколебать эту его нелепую веру, я, помню, говорил ему, что ведь если бы эта писанина действительно имела такую силу, то наше начальство отпечатало бы ее в типографии и роздало бы каждому солдату; тогда не нужно было бы ни окопов, ни блиндажей, поперли бы мы прямо открыто на немцев.

Вообще, южане, как я заметил, были легковернее северян: из моих земляков никто этих листочков не имел и даже неграмотные над этим смеялись, как над детской глупостью.

У меня с собой была вырезка из газеты «Русское слово» с речью члена Государственной Думы, произнесенной при обсуждении военного бюджета. Там он, между прочим, говорил: «Русские рабочие и крестьяне, идя на фронт, помните, что немецкие рабочие и крестьяне вам не враги…» Вот это место мне так нравилось, что я эту вырезку хранил больше всего и при всяком удобном случае читал ее своим товарищам, да и от себя, что умел, добавлял, забывая о присяге.

Как-то мы с Ванькой Николиным стояли вдвоем на участке нашей роты на дневальстве, вся рота после ночной стоянки отдыхала. На немецкой стороне разразившимся накануне ливнем замыло один участок окопа. И вот мы увидели, как по этому месту один за другим переползают немцы, окопы их были недалеко. Ванька прицелился и хотел стрелять, но я остановил его: «Брось, Попов. Представь себе, что ты убьешь человека, которого, как и нас с тобой, забрали из дому насильно и у него, быть может, как и у нас с тобой, есть дети и они ждут его, как тебя ждут твои Ванька и Колька». На Ваньку это подействовало, он положил винтовку и вместе со мной спокойно наблюдал за ползущими немцами: то ли у них происходила смена роты, то ли за обедом они пробирались.

Хорошо, что Ванька про этот случай не разболтал начальству, чего от него можно было ожидать. Меня, пожалуй, за это не погладили бы, сочли бы изменником отечеству с вытекающими из этого последствиями.

Ванька этот и на фронте не переставал холуйствовать. Был у нас отделенный Саженин, из запасных, на настоящего солдата он, как и все мы, был мало похож. Человек он был, на первый взгляд, простой, открытый, любил поболтать с солдатами, но был непрочь, чтобы ему оказывали не положенные по штату личные услуги. Ванька и заделался при нем вроде денщика, да и языком угождал, за что и пользовался разными