хотят, выхватил револьвер и, прицелившись в ротного, что-то свирепо по-своему закричал. Ротный перетрусил: вот черти, убьют, пожалуй, ни за что. На том и кончились переговоры. Нам скомандовали идти, и мы пошагали в загадочную для нас Германию.

Чувства наши в это время были сложны. С одной стороны, мы были рады тому, что больше не будем воевать, над нами не будет висеть постоянная угроза быть убитым. Для меня лично было заманчиво еще то, что я увижу другую страну, страну культурную, страну, о которой я из литературы знал, что там как нигде организованы рабочие. Но, с другой стороны, у всех нас, не исключая и нашего ротного, не было уверенности, что нас оставят живыми и повезут в Германию. Мы знали, что наших в плену в Германии очень много, и что в Германии очень плохо с продовольствием, поэтому опасались, что немцы найдут более целесообразным нас перестрелять, чем отрывать часть войск для конвоирования и везти в страну лишние рты. Нравы войны нам были известны.

Когда мы отошли от фронта километров пять, нас скопилось тысяч 6–7. Встречавшиеся идущие на фронт немецкие солдаты обшаривали наши вещевые мешки, забирали, если находили, сахар и хлеб, а также меняли сапоги, если находили, что наши лучше. У меня сапоги были очень просторные, крепкие. Чтобы их не отобрали, я на голенищах распорол швы и рассчитал верно: видя такой дефект, никто на них не польстился. Я потом долго еще щеголял в них в плену.

Под вечер, когда мы прошли километров пятнадцать, нас повели в сторону от дороги, в лес. У нас так и упало сердце: ну, думаем, конец нам, отведут нас в сторону и прострочат пулеметами. Такими соображениями мы тихонько обменивались между собой.

Но мы ошиблись. Было уже темно, когда нас привели не поляну. Часть ее была ограждена горевшими на длинных шестах факелами, в этот круг нас и завели. Через переводчика объявили, что тут мы будем ночевать, что мы не должны выходить за линию факелов, а если кто вздумает выйти, то часовые будут по ним стрелять. И еще объявили, что сейчас нам будет выдан ужин. Действительно, через час нам дали в наши котелки, которые мы не бросили, как винтовки, стакана по два сладкого кофе и по мешочку, размером с табачный кисет, каких-то галет.

«Ну, — заговорили мы, — видно, нас убивать не будут, иначе зачем бы они стали тратить на нас эти ценные и нужные им самим продукты». Это гостеприимство расположило нас к немцам. Поужинав, мы спокойно заснули, как не спали уже давно: ведь в окопах именно ночью приходилось бодрствовать. Солнце уже было высоконько, когда нас подняли и приказали готовиться к следованию дальше. Вели нас пешим порядком до посадки на поезд в каком-то маленьком немецком городишке — если память не изменяет, назывался он Лембергом — еще пять дней, но уж такого гостеприимства мы больше не встречали.

За все пять дней нам ничего не дали поесть. Кажется, день на третий нас остановили на привал около одного ихнего комендантского пункта, выстроили на поле и через переводчика приказали петь молитву перед обедом. Сам комендант стоял и слушал, как мы в тысячи голодных глоток выли «Отче наш».

Когда мы закончили, он объявил, что спели плохо и приказал повторить. Мы повторили, он ушел, а мы стали ждать обеда. Ожидание затянулось, мы устали стоять, по одному сели, обеда все не несут. Наконец опять пришел комендант и снова приказал петь молитву. Прослушал, опять ушел, и только после этого через некоторое время нам принесли бачки с «кофе» — это был заварен жареный ячмень и ничем не подслащен. На четыре человека по солдатскому котелку. Я получил это угощение вместе с Ванькой Николиным, Васькой Ванькиным и Илюхой Пудовым с Уфтюги, который был в другой роте, но теперь, как земляк, держался около нас.

Пили мы этот кофе как божественный нектар, черпая понемногу своими неразлучными солдатскими деревянными ложками. Без хлеба, конечно: его, примерно по полфунта, дали только офицерам. Наш ротный, между прочим, есть хлеб демонстративно отказался, заявив принесшему его немецкому солдату, что у нас в России такого хлеба и свиньи есть не будут. Это была неправда, хлеб по виду был лучше нашего солдатского, ротный, по-видимому, просто хотел показать гордость русского офицера, плененного «тевтонами», «гуннами», как величали тогда немцев в нашей прессе.

Шли мы целыми днями, километров по 40–50 в день. Я ковылял на своих худых ногах, как обморозившаяся курица. Иногда казалось, что дальше идти уже невозможно, но, стиснув зубы, я напрягал все силы и старался идти, не отставать от своих товарищей.

Среди нас держалось мнение, что всех отставших немцы приканчивают. Так ли это было — я и теперь не знаю, возможно, кой-где и было. Рассказывали, что нередко и наши казаки, взявшись сопровождать пленных немцев, в пути их приканчивали. Такое зверство бывало с обеих сторон, все зависело от моральных устоев отдельных людей, имевших в руках оружие.

Одну ночь мы провели на площади какого-то польско-еврейского городишка. Всю ночь шел дождь, но мы, устав от перехода, крепко спали на камнях залитой водой мостовой. Когда проснулись, нас уже ласково грело поднявшееся солнце. День наладился теплый, солнечный, и мы в пути за день обсохли.

Утром после следующего ночлега я никак не мог встать на свои окончательно разбитые ноги и понял, что двинуться дальше без помощи не смогу. Намекнул об этом своим землякам Ваньке и Ваське, но они не проявили готовности помочь мне. Наблюдая это со стороны, Юшков сказал: «Ничего, Юров, не горюй, не оставлю». И когда пошли, он помог мне встать на ноги. А ноги мои были в таком состоянии, что если он меня отпускал, я тут же падал, не имея сил сделать ни одного шага.

Так, поддерживаемый им, я, с трудом переставляя ноги, прошел километров пять, а потом ноги поразмялись, и я смог идти дальше без помощи. Как я благодарен до сих пор за эту отзывчивость моему товарищу, но вот не догадался тогда взять его адрес, а в плену потерял его из виду.

В городе, откуда