– Обнаженной, – поправляю я. – Голые в бане.

Она смеется, проливает вино на пол.

Я иду за дровами. Когда возвращаюсь, Варвара бродит по гостиной, разглядывает рисунки на стенах.

– Гля, во развалилась! Растрепа! Вроде как спит.

Нет, не спит. Это Татьяна.

– Ух ты! Ну и сисяндры у этой! Во дает! Ну и жопенция, моя так просто жопулька-с-кулачок по сравнению!

Да, Юля была превосходным экземпляром. В официальном списке профессий «натурщик» определяется как «демонстратор пластических поз». Думаю, ядреная Юля вдохновила бы Рубенса не меньше, чем Елена Форман или Изабелла Брант. Увы, на меня эта румяная щедрость нагоняет лишь скуку.

В спальне сваливаю дрова на пол, распахиваю печь, неторопливо развожу огонь. Почти ритуал. Мятая бумага (газету важно скомкать, но не сильно, оставить рыхлость) загорается, синий огонек, он прыгает, растет; бумага чернеет, скрючивается. Превращаясь в пепел, она успевает передать пламя дереву. Вспыхивают лучины, береза, эти горят как спички. Горят рыжим веселым огнем. Лениво занимаются поленья. Через минуту печь наполняется упругим гудящим жаром, рвущимся в дымоход. Я проверяю вьюшку, она открыта.

Варвара, подпирая косяк двери, наблюдает за мной. В руке – захватанный бокал с остатками рислинга, по краю стекла – жирные следы губ. В глазах – вопрос пополам с разочарованием: неужели импотент? Или педик? Женщина безошибочно определяет похоть, даже если ты ее старательно прячешь. Тут ты права, моя милая, желания у меня – ноль.

У нее скучное батрацкое тело.

Комкает серый лифчик, сует под сложенные штаны на край кровати. Хочет спросить про трусы, но, передумав, снимает сама. Прячет туда же. Влезает на кровать, жеманно потягивается, прикрыв лобок рукой.

– Так? – С покорной игривостью смотрит мне в глаза.

Так. Я протягиваю ей вино, она делает глоток.

Подбрасываю пару поленьев в печь. Огонь поет в трубе, я захлопываю чугунную дверцу, смотрю на часы.

Засыпает она сразу. Я вынимаю бокал из немых пальцев, ставлю на пол. Сгребаю ее одежду, засовываю в печь. Надо подождать, а то будет страшная вонь. Тряпки прогорят за пять минут, я иду на кухню, открываю воду. Сую в раковину полотенце. Отжимаю, скручиваю жгутом.

Одежда сгорела, зубцы молнии сияют на огненной головешке как стальная змейка, тут же медная пуговица. Кочергой привожу в порядок пылающие угли, они горят, точно россыпь рубинов. Задвигаю вьюшку.

Дым, плотный и белый, тут же начинает валить из распахнутой печи. Он сползает на пол, точно молочный кисель растекается по спальне, лезет под кровать. Щелкаю выключателем, не знаю сам, зачем выключаю свет. Теперь комната наполняется багровым, кровавым и пульсирующим, точно мы обосновались внутри чьей-то больной печени. Дым, мутно-алое месиво, доходит мне до колен, ползет к Варваре. Она еще жива, она просто спит. Ее тело кажется мне почти прекрасным; кожа, мерцающая розовым жемчужным огнем, ленивая поза, рука безвольно упала, дым струится между пальцев. Подбирается к перламутровому бедру. Ползет, точно туман, поднимается, как облако. Нимфа, спящая на облаке сильфида. Моя быстроногая Дафна. На этот раз Аполлону удалось перехитрить тебя. На этот раз ты попалась.

Угарный газ обладает любопытным свойством, назовем это побочным эффектом, – он румянит. Да, именно так. Труп человека, отравленного дымом, выглядит на удивление здоровым. Из энциклопедии, том номер сорок семь, страница шестьсот пятая, я узнал, что это следствие каких-то окислительных реакций, которые нарушают биохимическое равновесие в тканях организма. Для меня это чистая абракадабра. Никогда не дружил с химией, в школе довольствовался трояком, который, правду сказать, тоже не заслуживал.

Более дельная информация из умной книги: при концентрации углекислоты в воздухе выше одного процента смерть наступает через три минуты.

Помнишь, я рассказывал тебе историю про Микеланджело? Как завистливые художники распустили слух, что он убил натурщика, чтобы с абсолютной достоверностью изобразить мертвое тело – помнишь? Мне смешно! Какие-то жалкие дилетанты, пачкуны и неумехи, обвинили гения – и в чем? В чем?! Что для создания своего шедевра он пожертвовал одним натурщиком. Для создания величайшей скульптуры мастер убил какого-то человека, какого-то никому не известного Джованни или Джузеппе. Пожертвовал натурщиком, чтобы создать величайшее творение всех времен! Великую «Пьету»! Такое впечатление, что у нас недостаток этого добра! Да тут не жаль пустить под нож целую деревню, целый город! Что такое жизнь десяти, сотни, да черт с ним – тысячи человек по сравнению с божественной материализацией величайшего из гениев!

Их, этот человеческий мусор, отправляют на убой миллионами. Без смысла и без цели. Войны, крестовые походы, революции, концлагеря и тюрьмы – и вы осмеливаетесь ставить в вину гению смерть одного ничтожного натурщика?! Я назвал бы это ханжеством, если бы это не было такой глупостью! Гений – творец, отмеченный божественным даром! Вы, безмозглые, повторяете: Господь создал человека по образу и подобию Своему. Да, но только не вас, а его, гения. Одного на миллиард! Моцарта и Шекспира, Леонардо и Микеланджело! В него он вдохнул божью искру, отметил его ангельской печатью избранника – наделил способностью творить. Ведь и Его, отца небесного, мы называем не иначе как великий Творец!

Рисую! Рисую как одержимый! Несколько упоительных часов – жизнь уже покинула тело, а смерть еще не овладела им. Мышцы пластичны, расслаблены, такой текучести позы невозможно добиться от живого. Варвара – ты прекрасна! Гармония тела совершенна, я подкладываю подушку под локтевой сустав, делаю еще серию эскизов сангиной. Лихих, летящих эскизов. Блистательно, божественно, бесподобно! В горле сушь, безумно хочется пить, но мне не до того – ставлю большой (метр по вертикали) планшет на мольберт, достаю коробку с углем. Превосходное английское качество, фирма «Виндзор». После жирной сангины уголь кажется излишне сухим, ломким. Тут важно не оробеть, неуверенность тут же передастся линии, линия потеряет полет и жизнь.

Сознательно выбрал сложный ракурс. Поймал себя на мысли – это же поза Христа со «Снятия с креста» Караваджо. Какой ракурс! Сколько энергии! Это тебе не горизонтальный Гольдбейн, про которого писал Достоевский, тот мертвый Иисус, который так нравился этому купцу… как его? Рогозин? Рогожин?

Чертов уголь крошится, срываю лист, терзаю в клочья. Время, проклятое время! – крадется ригор мортис, вползает, вползает в тело. Через час от непостижимой красоты не останется и следа, чудесная нимфа скрючится и превратится в обычного мертвого урода. В труп. В куклу, в манекен, в чучело.

Новый лист. Быстро начинаю – уже в первых линиях можно ощутить успех или провал. Главное – смелость! Решительность! Гёте прав: именно в решительности заключены гениальность, волшебство и сила. Наношу стремительный силуэт, динамика покоя – скрытая пружина композиции, даже в рисунке глиняного кувшина должна быть динамика. Техника рисования углем невероятно благодатна, уголь – самый покладистый и отзывчивый материал, в нем нет капризности акварели или занудства карандаша. Уголь чудесным манером воплощает в себе преимущества разных материалов: острым концом можно провести тончайшую кинжальную линию, ребро дает живописный мазок.