Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это что ж, мистическое?
— А, да какая разница! Рукопись принята. Но не дают, черти, больше чем пятьдесят рублей за лист. И денег не будет раньше следующей недели. Повесть дурацкая, ни к черту не годная. Но Вересаеву очень понравилась.
— Писателю? — Тася тяжело оторвала от подушки пульсирующую как нарыв голову. Села, прикрыв глаза. Михаил примостился рядом и терпеливо, как ребенку, объяснил:
— Викентий Викентьевич Вересаев был врачом. Много писал. Теперь главный редактор «Недр». Я принес ему «Записки молодого врача», он посмотрел на меня и говорит с подковыркой: «А знаете, молодой человек, чтобы писать о врачах, надо самому быть врачом!» — «А я врач со стажем!» Он был удивлен, потом прочел «Записки» и еще один роман. И знаешь, что сказал на редакционном собрании? «Я понял, что у нас появился талантливый писатель, и я стал одним из его первых почитателей. Я могу утверждать, что так блестяще начинал у нас только один Лев Толстой». Представляешь? Нет, ты вникни — Лев Толстой!
— А что за роман?
— О киевских переворотах. Помнишь? Девятьсот девятнадцатый год! Там все наши будут выведены.
— И я?
— Ну… — Михаил замялся. — Это ж еще наметки. Я буду дописывать.
— Дописывай. — Тася поплелась на кухню. Она уже знала, что литературные дела Михаила для нее закрыты. Когда писал в морозы этот киевский роман, так она воду горячую носила, чтобы руки ему треть. А теперь спохватился — надо «дописывать»! Черта с два он про нее вспомнит!
Соседки Тасю недолюбливали. Замкнутая, молчаливая, никогда ни о чем не расскажет, женскими горестями не поделится. И бабьи сплетни ее не интересуют. Была бы краля-зазнайка — еще понятно. А то так, не пойми что. Серенькая, шмыгает тихо, словно мышка, мужа до утра дожидается. И вся заплаканная какая-то, и так-то смотреть не на что — кожа да кости.
Между тем в стране происходили заметные перемены. Название им было НЭП. «Тягостное гангренозное гниение и безудержное стремление к наслаждениям шли рядом».
«Пагубное заблуждение представить себе загадочную великую Москву 1923 года отпечатанной в одну красгу.
Это спектр. Световые эффекты в ней поразительны. Контрасты чудовищны. Дуньки и нищие (о смерть моя — московские нищие! Родился НЭП в лакированных ботинках, немедленно родился и тот страшный в дырах с гнусавым голосом и сел на всех перекрестках, заныл у подъездов, заковылял по переулкам), благий мат ископаемых извозчиков и бесшумное скольжение машин, сияющих лаком, афиши с мировыми именами, а в будке на Страстной площади торгует журналами, временно исполняя обязанности отлучившегося продавца, неграмотная баба!»
Булгаков пишет очерки, запечатлевшие в бодро-насмешливом тоне происходящие перемены. Москва богатела. Мгновенно открылись дорогие рестораны, магазины, появились лакированные авто, люди с наглыми глазами и толстыми кошельками. Быть может, конец черной полосе близок?
В начале 1923 года в Москву к Наде из Киева приехала младшая сестра Лёля Булгакова — хорошенькая, в отличие от остальных сестер и братьев, темноволосая, черноглазая. В сочельник, нарядная и веселая, Лёля пришла к Мише и Тасе, у которых как раз был молодой поэт Катаев. Вдохновленный появлением Лёли, пылкий юноша читал свои стихи и назавтра же пригласил девушку в оперу. Лёля стала часто наведываться к брату, и тут же оказывался с визитом Катаев. Выяснилось, что отношения у молодых серьезные, они намерены пожениться. Михаил восстал против этого брака, как некогда его мать против брака сына с Тасей.
15 апреля в приложении к газете «Накануне» Валентин Катаев опубликовал рассказ под названием «Печатный лист о себе» (впоследствии он печатался под заглавием «Зимой»), в котором описывал эпизод неудавшегося сватовства. Схватка влюбленного героя-романтика и занудного проповедника здравого смысла Ивана Ивановича (Булгакова) представлена в сатирическом тоне. Но и за насмешкой виден своеобразный характер человека, которому еще не исполнилось и тридцати двух лет.
«Он гораздо старше меня, он писатель, у него хорошая жена и строгие взгляды на жизнь. Он не любит революции, не любит потрясений, не любит нищеты и героизма. Но у него — синие глаза. Правда, они только вечером синие или когда он сердится. Но они синие с чернильными зрачками. Этого достаточно для того, чтобы я приходил к нему вечером и садился на диван против зеленого абажура лампы, висящей над писательским письменным столом.
— Иван Иванович. Я люблю вашу сестру.
Он поднимает кверху ножницы, которыми вырезывает из газеты одобрительную о себе рецензию.
— Вы, конечно, шутите?
— Нет, я не шучу Я ее люблю.
— Увольте меня, пожалуйста, от подобных разговоров. Я не люблю глупых шуток.
— Я люблю вашу сестру. Я не могу без нее жить… Я на ней женюсь.
Электрический разряд. Грохот и смятение. Вырезка и ножницы падают на стол. Самовар начинает тонко петь. Синие глаза круглеют до отказа. Жестом благородного отца он хватается за голову и начинает бегать по комнате, садясь на встречные стулья.
— Что! Что-о? Что-о-о? Жениться? Вы? На моей сестре? Да вы что, в уме? Тася, дай ему воды. Дайте-ка я попробую ваш пульс, голубчик; вам, вероятно, нездоровится!
Он немного успокаивается.
— Нет, это даже смешно. До того глупо, что смешно.
— А почему бы и нет?
— Почему? Да вы что, ребенок! Нет, вы это нарочно?
— Серьезно.
— Ах, серьезно? Так я вам скажу тоже серьезно. Вы это бросьте. Бросьте и бросьте…
Он долго всматривается в меня и вдруг опять впадает в отчаяние.
— Надеюсь, по крайней мере, что хоть она…
— Она меня любит.
Он падает в кресло.
— У меня нет больше сестры! Делайте как знаете!
Я даю ему успокоиться. Я мягко:
— Иван Иванович, но в чем же дело? Почему? Ради бога, объясните.
Может быть, вы подозреваете меня в каких-нибудь недостойных поступках и тайных пороках? Уверяю вас, что это недоразумение. Я честный и нравственный человек.
— Сохрани бог. Я уверен в ваших качествах, но говорю вам как друг: бросьте. Ничего из этого не выйдет…
— Почему же?
Он в бессилье машет руками. Он не понимает, как это я не могу постигнуть такой элементарной вещи. Он собирается с силами и начинает объяснять. Ей нужно учиться, у нее университет, книги, профессора. У нее, наконец, жених. У жениха дом. Особняк. Она избалована. Я в ней ошибаюсь. Она пошутила. Наконец — родственники. Что скажут родственники? Она, и вдруг выходит замуж за поэта. За бедняка, за бродягу, за… за!.. Он не находит слов. Это нечто чудовищное. Нет, нет! Этого не может быть! Этого не будет! Бросьте, бросьте и бросьте.
Он несколько раз начинает истерически