Обстановка у Каморских вполне достойная, прямо-таки дореволюционная. Пианино в кабинете имеется приличное, библиотека, ковры, картины. Стол в гостиной большой, «сороконожка», накрыт густо, на двадцать кувертов. Посуда, правда, не блещет — из разных сервизов набрана, но не битая же!

Тася, одетая в Зинино лучшее платье, с уложенными в парикмахерской косыми волнами, освеженная косметическими премудростями все той же волшебницы Зины, сидела в кресле, сложив на коленях холодеющие руки, и ждала звонка в дверь. Многих она знала: Слезкин, Катаев, Пильняк, Зозуля — чего дрожать-то? Ага, дома чай подать одно, но здесь церемонии разводить — дело совсем другое… Хоть и похихикивает за спиной Толстого язвительная литературная молодежь, но граф все же. Из Европы только что. «Пронеси, Господи!» Тася мелко перекрестилась, подняв глаза к хрустальной люстре.

— Они сразу всей компанией явятся, скорее всего, уже из ресторана. Ты к дверям сама не беги, пусть Манюша откроет, — наставлял муж, костеривший себя за этот прием и замирание перед «графом». Молва уже определила Толстого: «Хоть и приличная сволочь, а талантлив как бес».

Залился звонок. Пришли! В передней послышался громкий барственный голос, шарканье ног, звуки лобзаний, женские смешки, и вот в комнату вошел крупный, полноватый господин в сшитом первоклассным парижским портным коричневом костюме. Белье накрахмаленное, лакированные туфли, аметистовые запонки. Чист, бел, свеж, ясен и прост был гость.

— Моя супруга Татьяна Николаевна, — представил жену Михаил.

— Прелестна! Чертовски, знаете ли, прелестна! — Граф приложился к Тасиной дрожащей руке.

— Наслышана! — громче нужного отрапортовала она и едва не сделала книксен. — Много слышала о вас от Михаила.

— Весьма, весьма интересно! Что ж, если не секрет? — Большое выбритое лицо, распятое улыбкой, склонилось к Тасе. Глаза насмешливо щурились.

— Что граф Алексей Николаевич Толстой будет строить советскую литературу, — одним духом выпалила Тася.

— «Строить»! Ха! Не строить, золотце вы мое, а возглавлять. — Он поднял палец. — Это, заметьте, большая разница. Да и не Толстой я нынче. — Он обернулся к толпящимся в дверях и торжественно объявил: — А Панас Дерьмов! Прошу любить и жаловать. — И снова к Тасе: — Так муж говорил-то?

Алексей Николаевич громко захохотал, а Тасю бросило в жар.

— Сплошное очарование! И смущенье этакое девственное. — Он повел ее к дивану, посадил рядом. — Стихи сочиняете? Вижу, вижу!

— Моя жена далека от искусств, — подошел к графу Михаил. — А вот я сейчас вам представлю своих друзей…

Тася спаслась бегством на кухню и, рухнув на табурет, долго обмахивала крепдешиновым цветастым подолом зардевшееся лицо.

Потом было шумно, людно, поплыла над столом лаковая кулебяка, лилось вино, звучали тосты… Говорили наперебой, молчали только, когда говорил граф.

«Мы настоящие люди искусства и потому ничего не должны делать задарма!» — прогудел граф, и ему бурно захлопали.

— Таська! На выход! — заглянул на кухню Каморский. — Не дело без хозяюшки гостей потчевать. Сам черт не разберет, что вы там наготовили — то ли салат, то ли паштет, то ли варенье!

— Иду! — Тася поднялась и ойкнула, проведя рукой по платью сзади. Раздавленные помидоры в оставленном на табурете блюде объяснили катастрофу.

— Села… П-п-рямо в блюдо… — От волнения стала заикаться.

— А-ах! — досадливо махнул рукой Каморский и поспешил в столовую.

Пробираясь в ванную, чтобы застирать чужое платье, хорошо еще — сильно цветастое, пятен не будет заметно, Тася услышала из кабинета голоса — важный, наставительно-подтрунивающий, принадлежавший Толстому, и сдержанно-насмешливый — Мишин.

— Жен менять надо, батенька. Писателю, по крайней мере, не меньше трех раз. По себе знаю. Говорят, что первая жена от Бога, вторая от людей, а третья от дьявола. А как в нашем колдовском деле без дьявола? Каюк — уныние и застой. Иначе и не писатель ты, а говно-щелкопер. Вот некоторые слишком задираются: сам черт нам не брат! Ой, милые, — брат! Еще какой брат!

Сладковатый трубочный дым витал между портьерами, забренчало пианино.

Тася не стала слушать, что ответил Михаил. И так все ясно — завалила она «роль» жены литератора, хозяйки богатого дома. Не удалась репетиция.

Переодевшись в спальне уснувшей Зои в свое платье, она скромно сидела на кухне, складывая стопками приносимую разгоряченной Маняшей грязную посуду, и между делом пропускала по стопочке водки. Пусть голова раскалывается — лишь бы не думать. После перемыла все в четыре руки с прислугой и уже шагу ступить не могла — свалилась бревном. Как Михаил втащил ее на пятый этаж домой — не помнила.

13

Москва только что отпраздновала встречу Нового, 1924 года, червонец держался крепко, способствуя росту оптимизма. Вернувшаяся из эмиграции группа литераторов во главе с Толстым устраивала банкет в пышном особняке в Денежном переулке.

Был приглашен Булгаков как один из самых перспективных авторов, Юрий Слезкин — краса и гордость русской словесности — и другие новые московские литераторы.

Вопрос «что надеть?» мучителен не только для женщины. Вступающий в круг литературных знаменитостей писатель должен соответствовать образу своего героя.

О том, чтобы взять с собой Тасю, не было и речи. Она сама понимала, что не пара мужу для банкетных развлечений.

После тщательного обдумывания Михаил остановился на единственно приличном варианте одежды, не выдающем нищету, — черной свободной толстовке и лаковых ботинках с желтым верхом, приобретенных с невероятными усилиями. Эта почти нэпманская лаковая роскошь могла бы быть менее яркой, если бы кошелек позволил. В конце концов, ходит же Маяковский в желтой блузе. Писатель может себе позволить экстравагантность. Черт бы ее задрал!

Он оглядел себя в зеркале и решил, что монокль без «бабочки» — лишнее.

— Как я, Таська? — встал боком, словно позируя объективу.

— Сойдешь. Уж найдется там какая-нибудь «чертовски талантливая» любительница литераторов,

…В нарядном зале, с накрытыми а-ля фуршет столами, слоился голубой дым и стоял рокот оживленных голосов. Из тесного кружка, сплотившегося вокруг Алексея Толстого, раздавался смачный хохот. Женщины были отборные, богемного сорта — непринужденные, ароматные, в коротких платьях и длинных бусах.

Литератор Василевский, писавший под псевдонимом He-Буква, присутствовал с только что вывезенной из Германии женой — двадцатишестилетней Любовью Белозерской. Все знали о затеянном супругами разводе, что позволяло очаровательной Любочке держаться независимо. Хорошенькая, легкая, с балетной выправкой, в изящном парижском платье, она рассыпчато смеялась, переходя от группы к группе.

— Познакомьте меня с Булгаковым, — попросила она Юрия Слезкина. — Он произвел шум в «Накануне» «Записками на манжетах» и фельетонами. И знаете, это очень одинокий человек.

— У Михаила Афанасьевича чудесная жена.

— Ах, не говорите, не надо! Меня не проведешь. По его очеркам и фельетонам абсолютно ясно: у автора совершенно нет личной жизни.

Слезкин представил Белозерскую Булгакову.