class="p1">Она увидела человека лет тридцати-тридцати двух с гладко зачесанными светлыми волосами и голубыми глазами. Черты его лица — неправильные, с глубоко вырезанными ноздрями — показались ей привлекательными: «лицо больших возможностей». Глухая черная толстовка без пояса выглядела, по мнению Белозерской, слегка комичной, как и лакированные ботинки с ярко-желтым верхом, которые она тут же, мило улыбаясь, окрестила «цыплячьими».

Смеясь, перебрасываясь репликами, Булгаков с новой знакомой уселись на обитых вишневым атласом стульях у стены. Кто-то уже бренчал на концертном рояле. Разговор завязался легко, чувствовалось, что продолжение его будет долгим. Константинополь, Париж, Берлин — впечатления Любы такие яркие, живые. А характеристики собравшихся гостей? О, у милой парижанки был острый язычок! Булгаков то заливался смехом, то замирал: как восхищали Белозерскую — даму высшего литературного круга — его сочинения! Она задавала кучу вопросов: как рождаются замыслы, как идет работа над ними, откуда берутся герои и типажи. Булгаков в упоении рассказывал о своей работе. Какое волшебное опьянение! Хотелось, чтобы вечер продолжался вечно.

Подсев к роялю, Михаил стал напевать какой-то итальянский романс, затем заиграл вальс из «Фауста». Люба хлопала, а потом, изящно подхватив его под руку, зашептала:

— Здесь ужасно скучно. Пройдемтесь? Я так истосковалась по Москве.

Слякотная, промозглая зима. Но как чудесен искрящийся снежный налет, превративший дневную серо-бурую неуютность в сияющую белизной сказку. Как вкусен ночной воздух с приправой азиатской неги от ее пряных духов. Город спит, и расцветают сны.

— А я про вас много знаю. — Каблучки Любы гулко цокали по заиндевевшей мостовой. — Толстой был в восторге, говорил — сочный язык, острый глаз. А еще Вересаев сказал, что вы замечательный мастер. Мне Пума (я так Василевского звала) сообщил об этом с величайшей завистью. Литераторы, знаете, весьма болезненно воспринимают критику.

— Еще как знаю-с! Заметили, как я сегодня вспыхнул от вашего отзыва о моих ботинках? Вспыхнул и подумал про себя: если бы эта нарядная, надушенная дама знала, с каким трудом я набрал денег, чтобы купить эти, как вы выразились, «цыплячьи башмаки». Впрочем, вам наш быт трудно понять. Расскажите о себе.

— Это что, анкета? Бог знает сколько раз мне приходилось заполнять всякие бумаги!

— Анкеты к чертям. Это мое любопытство. Хотя, кажется, я мог бы составить вашу характеристику сам.

— И какую же?

— Умна, насмешлива, наблюдательна, образованна… — Он помедлил, косо глядя на улыбчивый профиль. — Соблазнительна и очаровательна.

— Добавлю несущественные детали. — Протокольным голосом Любовь продолжила: — Родилась в интеллигентной семье. Отец окончил Московский университет, знал четырнадцать языков, занимался дипломатической деятельностью. Мама училась в Москве в институте благородных девиц. Получила хорошее музыкальное образование. Я младшая в семье. Женщина бальзаковского возраста — скоро двадцать семь стукнет. Правда, успела многое. Закончила знаменитую Демидовскую гимназию с серебряной медалью. Во время войны пошла в сестры милосердия, ухаживала за ранеными. Вращалась в художественных кругах, вышла замуж за известного журналиста Илью Макаровича Василевского. Тут похвастаться, увы, нечем! Я не терплю семейной тирании, но муж оказался страшно ревнив. Хотя сам позволял себе весьма многое. Ну… бежали от красных, попали в Константинополь, затем Париж, Берлин. Там я пробовала выступать на сцене, мой портрет в костюме из страусиных перьев выставлен на витрине известной парижской фотомастерской. Конечно же, занималась литературой — французский и английский я знаю очень прилично. — Любовь вздохнула и замолкла, как бы размышляя, стоит ли идти на откровенность.

— И что же не сложилось?

— В семье или в эмиграции? Ах, и то и другое оказалось вовсе не тем, что ожидаешь. Европа нас не баловала. А муж в Германии почти откровенно завел любовницу. Я поставила вопрос о разводе. Теперь вот вернулась, и все надо строить заново.

— У вас такие знаменитые знакомые. Вы сможете устроить жизнь, достойную вас. — Михаил смотрел на носки своих ботинок, казавшихся теперь ему невыносимо безвкусными. Люба поплотнее запахнула воротничок мехового жакета.

— Ну это, полагаю, иллюзии. Вот иду, гуляю с вами, звездами любуюсь, а самой ночевать негде.

— Как — негде? — Булгаков остановился и заглянул в печальное лицо молодой женщины. — Вы шутите.

— Не к Василевскому же мне идти? Он, конечно, не прочь. Стоило только мне от него решительно уйти — страсть разгорелась с новой силой. Ведь каприз, каприз собственника!

— Ни за что не возвращайтесь! Каприз или нет… Но нельзя же, в самом деле, ночевать под одной крышей с неприятным мужчиной… Мужчиной, который, чего доброго, станет вас домогаться… Знаете что? Идемте к нам. Место есть, я вам свой продавленный диван уступлю. А Таська на раскладушке устроится…

Люба не отказалась, лишь заметила:

— Не хотелось бы стеснять. Да куда деваться.

…Подвязав застиранный халатик, Тася, с босыми ногами, стояла в центре комнаты и круглыми глазами смотрела на явившуюся с мужем нарядную даму.

— Тася, это Любовь Евгеньевна Белозерская. У нее такое положение, хоть травись. Ей лучше переночевать у нас.

— Лучше?! — Тася отступила, белея от гнева. — Кому это лучше? Мне?! Мне никаких твоих женщин тут не надо! — Она задрожала. Дрожали плечи, губы, протянутая вперед рука с указательным пальцем: — Особенно таких. И знать не хочу! — Рухнула на диван, отвернулась и накрылась с головой. Слышала, как хлопнула входная дверь — ушли.

14

Белозерская поселилась в квартире у знакомых, где временно пустовала комната. Оказалось, совсем недалеко от Большой Садовой. Начались регулярные встречи с Булгаковым — то у знакомых, то на Патриарших прудах.

Булгакову нравилось гулять с Любой. На ее темноволосой головке чуть набок сидела нездешнего изящества фетровая шляпка, и ноги в ботиках с каблучками были ох как хороши! Балетная осанка, всегда готовый пролиться журчащий смех. Прохожие оглядывались и провожали ее взглядом — парижская штучка! Михаил чинно вел даму под руку Смахнул снег, расстелил на скамейке под обметанными инеем липами полу своей роскошной дохи.

— Извольте-с! Садитесь и рассказывайте, рассказывайте про Париж. Нет, лучше про Константинополь… — Михаил рассмеялся. — Да что хотите!

— Ну что вы, Миша, жадничаете, все сразу хотите знать, словно я завтра отбываю. Вы меня пугаете: мы что, встретились последний раз?

— Хотелось бы, очень даже хотелось, чтобы не последний. — Он сжал ее руку в лайковой перчатке и посмотрел в глаза. Люба поняла значение этого взгляда, озарилась тайным торжеством.

— Не боитесь? Я ведь, знаете, как Шахерезада, рассказами замучаю. — Закинув голову, она серебристо рассмеялась и придвинулась ближе к Михаилу. — Не притесняю?

— Греете. Греете в прямом и метафизическом смысле. Вы очень интересный собеседник. Так много повидали и взгляд меткий. Писать наверняка пробовали?

— Еще в гимназии! А потом в основном танцевала и соблазняла