тот допустил вопиющую бестактность, посол извлек левой рукой из-за пазухи золотого Маррнока и, подняв раскрытую правую ладонь к потолку, торжественно провозгласил:

– Именем верховного бога нашего, который видит и слышит меня, памятью предков и честью своей клянусь, что все слова и обещания, сказанные и данные мною будущему Наместнику Империи, в обществе которого я имею честь находиться, – истинная правда. А если я лгу, да постигнет меня тяжкое возмездие и в земной жизни, и в вечной!

Спрятав обратно изображение крылатого чудовища, он сухо спросил:

– Удовлетворила вас моя клятва, господин Борк?

– Конечно! – расплылся в улыбке глава Четвертого Семейства. – Прошу прощения, но это было необходимо. Теперь я спокоен.

* * *

Олень понимал, что обречен, но из последних сил упрямо цеплялся за жизнь. Инстинкт самосохранения влек его к хорошо знакомому лесному озерцу с крохотным островком посередине. Если бы удалось прыгнуть в воду и доплыть до него…

Из пересохшего горла вырывался клокочущий, хриплый сип. Потемневшие от пота бока вздымались и опадали, точно кузнечный мех, с губ слетали хлопья кровавой пены, сердце только чудом еще не лопнуло. Много раз мелькала мысль: все напрасно, лучше упасть в прохладный мох, закрыв глаза, чтобы не видеть ни оскаленных собачьих пастей, ни человека, который нанесет ему последний удар.

Но она сразу же исчезала, и трясущиеся от страшного перенапряжения ноги все еще продолжали нести его вперед, к мелькнувшей за деревьями голубой глади озерца. Стая гончих неслась по пятам.

* * *

Женщина чуть слышно простонала и заворочалась.

– Дочь моя! – тут же встрепенулся отец Дик. – Ты хочешь что-то нам сказать?

Большие, глубоко запавшие карие глаза смотрели на него с мольбой и испугом.

– Ре…. Ребе….

– Что, что? – священник наклонился пониже.

– Ребе…. Ребенок…. Д-дочка…

– Она бредит, бедняжка, – развел руками святой отец. – Попробую спасти ее душу, пока еще не поздно. Выслушай меня, дочь моя, и постарайся вникнуть…

Маленькая исхудавшая кисть, с трудом поднявшись, вцепилась в рукав его рясы.

– Ребенок… Ко…. Короб… В коробе….

– Какой ребенок? – изумленно спросил отец Дик.

– Да уж не в этом ли самом? – ахнула Эйрис, бросаясь к плетеному коробу, оставленному священником у входа.

– О боги, что за деревенщина! – запричитала хозяйка. – Сколько раз можно повторять: слуги в приличных домах не бегут сломя голову, они ступают степенно, с достоинством…

Не обращая на нее внимания, Эйрис возилась с застежками. Жалобный писк, похожий на мяуканье голодного котенка, заставил служанку на секунду замереть, а потом с удвоенным рвением возобновить работу.

– Откуда в моем доме кошка?! – гневно сдвинула брови госпожа Мелона. – Немедленно выгони ее! И кстати, подавай обед: я проголодалась!

Эйрис отбросила крышку и, сдавленно ахнув, схватилась за голову:

– Святые угодники! Действительно ребенок!

Священник торопливо, насколько позволяла его грузная комплекция, подскочил к ней, взглянул на пищащий сверток и закрестился, шепча дрожащими губами:

– А я чуть не бросил короб на дороге: думал, надо живую душу спасать, не до вещей… О боги, какое счастье, что положил-таки в повозку!

* * *

Бывший сапожник Рамон в этот вечер напился до такой степени, когда человек способен на многое. Например, принять еще столько же алкоголя, почти не замечая его действия (похмелье будет невероятно тяжелым, но оно еще впереди, а пока исстрадавшейся душе хорошо и уютно). Или подраться и после сразу же побрататься с полудюжиной собутыльников. Или внезапно обнаружить в себе задатки непризнанного гения, до сих пор мирно дремавшие в самой глубине проспиртованного организма… После некоторых колебаний судьба выбрала последний вариант и сделала так, что невероятной силы галдеж, раздававшийся в «Золотом барашке» с самого утра, утих именно в ту секунду, когда Рамон, вскочив и опрокинув табурет, истошно возопил:

– Братья мои!

Многие десятки голов инстинктивно повернулись к бывшему мастеру сапожного ножа и дратвы, и даже те, кто рванулся к освободившемуся месту, решив, что клиент уходит, замерли, уставившись на новоявленного оратора.

– Дорогие мои, выслушайте! – принялся вещать Рамон, воздев левую руку к потолку, а правой ударив себя в могучую волосатую грудь. – Граф Хольг – наша надежда! Мы хвалим его, мы кричим: «Слава ему!» – и это хорошо, потому что неблагодарный человек хуже скота бессловесного. Но этого мало! Мы должны помочь ему!

Все удивленно переглянулись. Чтобы люди низших сословий помогали высшим?! Это было что-то новое, неслыханное!

– Вы все знаете, что произошло, – продолжал витийствовать новоиспеченный пророк. – Никто не мог сладить с разбойниками – а граф Хольг сладил. Злодеи явились к нему темной ночью, чтобы ограбить и убить, а вместо этого сами нашли свою смерть – туда им и дорога, демонским отродьям!

Толпа отозвалась громовым ревом одобрения, хотя ничего нового Рамон не сказал, лишь повторил то, о чем третьи сутки судачил весь Кольруд.

– Стража ничего не могла сделать с разбойниками – а Хольг сделал! – распаляясь, продолжал бывший сапожник. – Наш Правитель не смог с ними справиться – а Хольг справился! Если бы Хольг стал Правителем, как хорошо бы мы зажили!..

Вот тут у слушателей округлились глаза от изумления и испуга, а принятый алкоголь волшебным образом улетучился. Не у всех, конечно, но у многих…

Граф Хольг стал кумиром горожан, они готовы были молиться на него, но сказанное Рамоном уже ни в какие ворота не лезло… более того, попахивало государственной изменой.

Продлись наступившая тишина, очень нехорошая и зловещая, еще несколько секунд – быть бы Рамону нещадно битым, и это в лучшем случае. В худшем ему пришлось бы сначала протрезветь в камере городской тюрьмы, куда его отволокли бы как бунтовщика, посягнувшего (хоть и только словесно) на священный порядок Престолонаследия. А потом долго и истошно орать от боли уже в другой камере, допросной… Но судьба была милостива к нему: он продолжил свою пламенную речь вовремя.

– Но Хольг не может стать Правителем, ибо таков закон! А что из этого следует, братья мои? Из этого следует, что мы должны помочь ему стать Наместником Империи!

Снова наступила гробовая, звенящая тишина, но она очень скоро взорвалась воплями – не негодующими, а восторженными.

Потом, когда уже немного улягутся страсти, каждый начнет утверждать, что эта мысль пришла ему в голову давным-давно, а молчал он исключительно от скромности: ну, зачем лезть со своим мнением, когда вокруг столько умных и уважаемых людей! Но сейчас слова Рамона произвели такое же действие, как раскаленный кусок угля, упавший на охапку сухой соломы.

Стекла в трактире задребезжали с новой, куда большей силой, когда из множества луженых глоток вырвался дружный, могучий рев:

– Ура-а-ааа! Хольга – в Наместники!

Бывший сапожник, сверкая глазами, с побагровевшим