ремни, снова закрепляем кислородную маску, оглядываем квартиру в поисках какой-нибудь информации — и направляемся наружу, в сырой унылый лифт.

Когда мы закатываем пациента в фургончик, облако пыли взмывает к нашим лицам и синий пластиковый пакет сам наматывается мне на ногу. Местные голуби разлетаются в стороны, огибая балконы и спутниковые антенны-«тарелки», а деревья, посаженные рядами, кланяются все разом, выказывая уважение.

Уже в машине мы с помощью одеяла вытаскиваем пациента из кресла, и напрягаем сухожилия в нелепых позах, и наклоняемся в последний раз, и укладываем его на кровать — а через полминуты вторая команда является на помощь.

— О! Кажется, у вас все на мази?

— Ну да. А вы, ребята, быстрые…

Мы сообщаем больнице, что отъезжаем к ним, и трогаемся.

Мы сдадим пациента с рук на руки дежурному врачу и так никогда и не узнаем, что же с ним такое стряслось — или что случится дальше: он просто еще одна бессловесная душа, он на час попал в фокус нашего внимания, а потом исчез навсегда. А мы сами завтра ощутим, как нам вступило в спину.

* * *

Кто-то недавно спросил меня: есть ли у нашей работы срок годности. Очень точные слова — и верна сама мысль, что такого рода действия можно выполнять лишь какое-то время. Если работа на скорой такова, как задумано, то есть важная, приносящая удовлетворение, разнообразная, безопасная, — тогда, конечно, не следует ставить границы тому, сколько ее можно переделать? Но вот-вот я пойму: если бы она всегда была такова…

Команда скорой помогает пациентке, а та в ответ нападает на них

Ее парень приветствует нас бессмертной фразой:

— Она не знает, что вы приехали.

Я уже слышал подобное раньше — и ни к чему хорошему оно не вело. Потом парень добавляет:

— Не думаю, что она очень уж обрадуется, когда вас увидит.

Это тоже не то, что мы бы желали услышать.

— Хорошо. Вы как хотите: пусть узнает, что мы здесь?

Он еще не сказал ей, потому что понимает: она просто взбесится. А значит, нас ждет целая куча неприятностей. Он отсрочил стычку — и надеется, что наша униформа погасит ссору, но это редко работает: теперь девушка чувствует, что против нее все сговорились.

Когда мы вслед за юношей входим внутрь, девушка поворачивает голову. У нее в глазах ярость, подернутая опьянением:

— Кто. Итить. Они. Такие. И что. Итить. Они приперлись?

Она примостилась на краю дивана и держит рюкзак на коленях.

— Тише, малышка.

Парень проходит через комнату, чтобы тронуть ее за плечо, но она поднимается и рычит, чтобы он отвязался:

— Отвали!

А потом то ли садится, то ли падает обратно. Он разводит руками:

— Хорошо. Остынь. Я просто позвал их, чтоб они тебе помогли.

Она лупит кулаком по кофейному столику.

— Не нужна мне, едрить, помощь!

Девушка поднимает глаза, чтобы не упускать меня и коллегу из виду. И движется пошатываясь, и говорит неестественно:

— Не хочу, чтобы меня трогали. Я уже. Через такое проходила. Я, полиция, мои права знаю.

— Они не из полиции, Джес.

— Заткнись! Сказано тебе. Я сейчас. Не хочу, чтобы меня трогали. И если вы все. Только меня тронете. Я против, я вообще не хочу, и это. Будет нападение. Потому, едрить. Не трогайте меня, ага?

Я не до конца понимаю, во что мы вляпались. Здесь «милые бранятся — только тешатся», а до нас долетает эхо, но есть и нечто более угрожающее. В комнате — еще и другая женщина, она пытается утихомирить пациентку, но непонятно, кто она — член семьи, подруга, соседка по дому или часть проблемы.

Когда нам отправили этот вызов, там значилось «передозировка». Я предполагаю: парнишка сделал что-то и расстроил Джес — а это прорвало плотину, и сейчас все так или иначе станет куда хуже. Теперь он хочет, чтобы мы махнули волшебной палочкой. А пациентка даже не желает, чтобы мы здесь находились. Я думаю, раньше она уже имела дело с неотложными службами, — и предполагаю, куда это приведет. Я гляжу на ее парня.

— Что происходит?

Беспокойная и упрямая, Джес встает и начинает крадучись расхаживать по комнате, и едва не спотыкается о низкий столик. Ее парень рассказывает нам о каких-то таблетках и о каком-то спиртном, но она перебивает, а вдобавок шатается, чуть не падает и машет на него рюкзаком. А когда доходит до нас, то едва ли не выплевывает слова:

— Не ваше.

А потом — прямо мне в лицо:

— Собач-ч-чье. Дело.

И, топая, выходит из квартиры. Вторая женщина, кто бы она ни была, семенит за Джес следом.

Думаю, с моими делами я сам бы прекрасно справился. Но что-то мне подсказывает: сегодня все завернет не туда.

Больше всего меня заботит то, где же мы оказались. Квартира — на втором этаже. Главная дверь открывается на внешнюю галерею — та обегает дом по передней стене и связывает каждую квартиру с лестничной клеткой; наружный край галереи не загорожен ничем, кроме балюстрады высотой по пояс. Мы проходим по галерее к лестнице. Джес поднимается на третий этаж.

Неясно, что случилось, и у нас нет времени выяснять. Мы знаем, что Джес расстроена и агрессивна; возможно, пьяна. Что-то в ее поведении дает понять: она уже пускалась во все тяжкие. Полагаю, она способна сделать нечто опасное — себе или кому-нибудь другому.

Мы взбираемся следом и находим Джес: она привалилась к стене и сидит — и, обратившись к лестнице, выкрикивает оскорбления. Я называю ей свое имя и спрашиваю, могу ли я поговорить с ней о том, что происходит.

— Нет, едрить, не можешь.

Я уже включил рацию — и теперь она жужжит. Я на миг отступаю назад.

— «Красная база», пожалуйста, можете отправить полицию на тот адрес, где наш текущий вызов?

— Вас понял. Вы в безопасности?

— Мы — да, но наша пациентка расстроена и агрессивна.

Теперь по лестнице поднимается ее парень.

И словно кто-то щелкает выключателем — и вдруг Джес вскакивает на ноги, и пинает балконную решетку, и дергает перила, и тянется к своему парню, и, полыхая, взрывается потоком едкой, как купорос, брани, все громче и пронзительнее, пока не переходит на крик. И Джес честит своего парня бешено, и все заковыристей, и похабней, и то и дело объявляет, что-де он на нее руку поднимал, зато она-то его всего отметелила, — и угрожает, что ему и еще наваляет.

Мне не нравится, к чему все клонится, и я хочу вывести