— Джес, пожалуйста. Посмотрите на меня секундочку.

Она замирает и вперяется в меня диким, полным ненависти взглядом.

— Не подходи. Едрить. Ко мне.

Вдруг вся ее неуравновешенность остается в прошлом. Она резко трезвеет: берет себя в руки, готовится — и, кажется, вот-вот кинется. Я оборачиваюсь к ее парню.

— Дружище, не хотите вернуться вниз? Дать ей минутку?

— Не нужна мне долбаная минутка!

Но парень куда как рад хоть крохотной передышке. Когда он переводит дух, Джес перегибается через перила и обрушивает дождь ругательств и едва ли не плевков ему на голову. Он останавливается, и отвечает, и кое в чем обвиняет ее сам: мол, она-то с его другом ночь провела. Это ее не утихомиривает.

Джес выпускает визави из виду, проходит через галерейку и ищет новую цель. Хватает с пола рюкзак, снова распахивает дверь и оказывается на общем балконе. И комок ужаса подкатывает у меня к горлу. Она добирается до перил и свешивает сумку через ограждение, потом роняет. Миг спустя сумка врезается в землю внизу.

— Уходите оттуда, Джес.

Только она не уходит. А берется за поручень одной рукой, потом другой. И поднимает правую ногу. На ней тяжелые шнурованные ботинки, и узкие джинсы, и куртка вроде армейской. Она достает ступней до верхней перекладины, потом подает ее вперед и вытягивает ногу над верхним краем, и сгибает колено над прутом.

— Нет-нет, не надо так, — говорю я, настолько же себе, насколько и ей.

Джес приподнимается, и наклоняется влево, и перегибается всем торсом и задней частью так, что седлает перекладину — в семи, а то и восьми метрах над бетоном, и в этой точке она едва ли не наполовину за перилами — и ничуточки не дает понять, что вернется обратно.

Вот оно как. И нужно что-то делать.

Я о стольком передумываю — обо всем сразу. Она правда хочет спрыгнуть? И буду ли я выяснять? Убьет ли ее падение с третьего этажа? Зависит от того, как она приземлится. Высоты хватит, чтобы серьезно навредить. Она говорила «не касаться», то есть и от перелома ноги ее не уберегать — или от чего похуже? И наконец, мне приходит на ум эгоистичное, трезвое: если она спрыгнет, а я останусь на месте, хотя до нее рукой подать, ну и как же плохо это будет выглядеть?

Такие мысли — минутное дело, но их словно отпихивает локтем более непроизвольный ответ.

И я тянусь вперед и хватаю свободно висящую ткань ее куртки. Я забираю в горсть как можно больше и тяну назад, к себе. И, не задумываясь, широко расставляю ноги, и тащу — а сам отступаю: я вовсе не хочу, если Джес решит падать, сорваться за ней следом. На миг все зависает в неустойчивом равновесии, но потом она резко опрокидывается едва ли не на меня, и ее ноги огибают верхний прут, и она наступает на пол балкона и так приземляется по правильную сторону от перекладины.

Уж очень плавно движется Джес, да и снова сброситься не пытается — как-то это удивляет меня и заставляет задуматься о том, правда ли она собиралась, но я никогда не узнаю. Определенно Джес была весьма к тому близка. В тот же миг ее парень — на балконе; и вместе мы ухитряемся завести ее внутрь.

Я нажимаю кнопку рации, чтобы заново отчитаться начальству и выяснить, что там с полицией. Я бы предпочел, чтобы они оказались здесь раньше, а не позже. Джес позволила отвернуть себя от края, но по-прежнему вопит и визжит. Не то, чтобы она сдалась, раскаялась и готова сотрудничать. Схватка еще далеко не окончена.

Я встаю перед дверью, ведущей обратно на балкон, и закрываю нас всех в этой странной кирпичной пещере на верхней лестничной площадке. Если Джес решит вернуться туда — заступлю ей путь.

Именно так минуты две спустя и происходит. Джес чуть не обрела самообладание — а так добивалась! — и вот ее снова что-то разъярило (дальше уже неясно что), и она резко хватается за дверь. Я упираюсь ступнями в дверной косяк, и потому дверь не шелохнется. Джес дергает за металлическую ручку:

раз

— Подвинься!

и другой

— А ну выпусти!

и третий

— Ублюдок! — кричит она, яростно разрывая фразу, и тут же я примечаю, как по дороге подъезжает полицейская машина — ярдах в ста отсюда. Потом моя рация жужжит: мне ответили. Я поднимаю ее к подбородку — и тут же Джес, поскольку ей не удалось силой открыть дверь, совсем уже нападает.

Она подается вперед, достает до меня и хватает левой рукой, а правой пытается рвануть на себя дверь.

— Дай пройти, ублюдок!

Левая рука вытягивается и огибает мою шею, и Джес растопыривает всю пятерню так широко, как только может, и впивается мне в мышцы шеи — и хватка у нее, словно у могучего Вулкана.

— А ну пусти!

Ее ногти погружаются мне в плоть на обеих сторонах шеи, и она стискивает меня лихорадочно и порывисто, словно ей нечего терять.

* * *

Все клиницисты привыкли, что им полагается заботиться. Такое и мне вдолбили с первого моего дня. Обязанность отвечать за чужое благополучие, да еще усердно и профессионально, кажется таким нутряным порывом, настолько основополагающим понятием, что ему едва ли нужно учить. Кто же будет саботировать такое важное дело? Что отвратит специалиста из помогающей профессии от помощи?

Допустим, пациент, когда он против того, чтобы ему помогли. Клиницист хочет исполнить долг — но пациент не позволит. Пациенты могут обозначить нежелание вежливым отказом на словах — или же напасть и так выразить на деле.

При встрече с едва не любыми профессионалами физическое нападение означало бы, что на этом все. Если на спортивном состязании вы напали на соперника (или, хуже, на кого-то из администрации), то, вероятно, не завершите матч. В любой профессии, часто говорили нам, есть право работать в среде, свободной от боли, вреда или абьюза. На самом деле жизнь, конечно, редко столь проста.

Если клиницист приблизится к опьяненному пациенту и тот его или ее стукнет, врач может, здраво рассудив, отступить и предоставить пациента самому себе. Но что, если хмель погнал пациента прямо на оживленную проезжую часть или на железнодорожные пути? Должен ли клиницист покалечиться, и потом носить своего рода боевые шрамы, и вернуться за добавкой — чтобы предотвратить больший вред? Если учесть, что пациент непредсказуем, честно или хотя бы безопасно ли ожидать, что врач