День угасал. Подул холодный ветер. Весь экипаж уже был наборту. Капитан медлил. Уильямсон спросил:

— Уж не собираетесь ли вы сходить э-э… попрощаться сними?

Капитан холодно посмотрел на Уильямсона.

— Не ваше дело.

Уайлдер зашагал в гору навстречу сумрачному ветру.Космонавты увидели, как его силуэт замер в дверях лачуги. Они увидели силуэтженщины. Они увидели, как их командир пожал ей руку.

Спустя минуту он бегом вернулся к ракете.

По ночам, когда ветер свистит над ложем мертвого моря, надшестигранниками на кладбище, над четырьмя старыми крестами и одним новым, поночам в низкой каменной лачуге горит свет; ревет ветер, вихрится пыль, сверкаютхолодные звезды, а в той лачуге четыре фигуры — женщина, две дочери и сын — недают погаснуть огню в камине, сами не зная зачем, и разговаривают, и смеются.

Из года в год, из года в год, каждую ночь, сама не знаязачем, женщина выходит из лачуги и, вскинув руки, долго смотрит на небо, назеленое пламя Земли, не понимая, зачем она это делает; потом возвращается в доми подкидывает щепку в огонь, а ветер крепчает, и мертвое море продолжаетоставаться мертвым.

В гостиной говорящие часы настойчиво пели: тик-так, семь часов,семь утра, вставать пора! — словно боясь, что их никто не послушает.Объятый утренней тишиной дом был пуст. Часы продолжали тикать и твердили,твердили свое в пустоту: девять минут восьмого, к завтраку все готово, девятьминут восьмого!

На кухне печь сипло вздохнула и исторгла из своего жаркогочрева восемь безупречно поджаренных тостов, четыре глазуньи, шестнадцатьломтиков бекона, две чашки кофе и два стакана холодного молока.

— Сегодня в городе Эллендейле, штат Калифорния,четвертое августа две тысячи двадцать шестого года, — произнес другойголос, с потолка кухни. Он повторил число трижды, чтобы получшезапомнили. — Сегодня день рождения мистера Фезерстоуна. Годовщина свадьбыТилиты. Подошел срок страхового взноса, пора платить за воду, газ, свет.

Где то в стенах щелкали реле, перед электрическими глазамискользили ленты памятки.

Восемь одна, тик-так, восемь одна, в школу пора, на работупора, живо, живо, восемь одна! Но не хлопали двери, и не слышалось мягкойпоступи резиновых каблуков по коврам.

На улице шел дождь. Метеокоробка на наружной двери тихопела: «Дождик, дождик целый день, плащ, галоши ты надень…» Дождь гулкобарабанил по крыше пустого дома.

Во дворе зазвонил гараж, поднимая дверь, за которой стоялаготовая к выезду автомашина… Минута, другая — дверь опустилась на место.

В восемь тридцать яичница сморщилась, а тосты сталикаменными. Алюминиевая лопаточка сбросила их в раковину, оттуда струя горячейводы увлекла их в металлическую горловину, которая все растворяла и отправлялачерез канализацию в далекое море. Грязные тарелки нырнули в горячую мойку ивынырнули из нее, сверкая сухим блеском.

Девять пятнадцать, — пропели часы, — пора уборкойзаняться.

Из нор в стене высыпали крохотные роботы-мыши. Во всехпомещениях кишели маленькие суетливые уборщики из металла и резины Онистукались о кресла, вертели своими щетинистыми роликами, ерошили ковровый ворс,тихо высасывая скрытые пылинки. Затем исчезли, словно неведомые пришельцы,юркнули в свои убежища Их розовые электрические глазки потухли. Дом был чист.

Десять часов. Выглянуло солнце, тесня завесу дождя. Домстоял одиноко среди развалин и пепла. Во всем городе он один уцелел. Ночамиразрушенный город излучал радиоактивное сияние, видное на много миль вокруг.

Десять пятнадцать. Распылители в саду извергли золотистыефонтаны, наполнив ласковый утренний воздух волнами сверкающих водяных бусинок.Вода струилась по оконным стеклам, стекала по обугленной западной стене, накоторой белая краска начисто выгорела. Вся западная стена была черной, кроме пятинебольших клочков. Вот краска обозначила фигуру мужчины, катящего травянуюкосилку. А вот, точно на фотографии, женщина нагнулась за цветком. Дальше — ещесилуэты, выжженные на дереве в одно титаническое мгновение… Мальчишка вскинулвверх руки, над ним застыл контур подброшенного мяча, напротив мальчишки —девочка, ее руки подняты, ловят мяч, который так и не опустился.

Только пять пятен краски — мужчина, женщина, дети, мяч. Всеостальное — тонкий слой древесного угля.

Тихий дождь из распылителя наполнил сад падающими искрамисвета…

Как надежно оберегал дом свой покой вплоть до этого дня! Какбдительно он спрашивал: «Кто там? Пароль?» И, не получая нужного ответа отодиноких лис и жалобно мяукающих котов, затворял окна и опускал шторы содержимостью старой девы. Самосохранение, граничащее с психозом, — если умеханизмов может быть паранойя.

Этот дом вздрагивал от каждого звука. Стоило воробью задетьокно крылом, как тотчас громко щелкала штора и перепуганная птица летела прочь.Никто — даже воробей — не смел прикасаться к дому!

Дом был алтарем с десятью тысячами священнослужителей иприслужников, больших и маленьких, они служили и прислуживали, и хором пелиславу. Но боги исчезли, и ритуал продолжался без смысла и без толку.

Двенадцать.

У парадного крыльца заскулил продрогнувший пес.

Дверь сразу узнала собачий голос и отворилась. Пес, некогдаздоровенный, сытый, а теперь кожа да кости, весь в парше, вбежал в дом, печатаягрязные следы. За ним суетились сердитые мыши — сердитые, что их потревожили,что надо снова убирать!

Ведь стоило малейшей пылинке проникнуть внутрь сквозь щельпод дверью, как стенные панели мигом приподнимались, и оттуда выскакивалиметаллические уборщики. Дерзновенный клочок бумаги, пылинка или волосокисчезали в стенах, пойманные крохотными стальными челюстями. Оттуда по трубаммусор спускался в подвал, в гудящее чрево мусоросжигателя, который злобнымВаалом притаился в темном углу.

Пес побежал наверх, истерически лая перед каждой дверью,пока не понял — как это уже давно понял дом, — что никого нет, есть толькомертвая тишина.

Он принюхался и поскреб кухонную дверь, потом лег возле нее,продолжая нюхать. Там, за дверью, плита пекла блины, от которых по всему домушел сытный дух и заманчивый запах кленовой патоки.

Собачья пасть наполнилась пеной, в глазах вспыхнуло пламя.Пес вскочил, заметался, кусая себя за хвост, бешено завертелся и сдох. Почтичас пролежал он в гостиной.

Два часа, — пропел голос.

Учуяв наконец едва приметный запах разложения, из нор сжужжанием выпорхнули полчища мышей, легко и стремительно, словно сухие листья,гонимые электрическим веером.

Два пятнадцать.