меня был не он, – что по вечерам источник его доброй воли пересыхал, а виски, который он пил, превращал его в гоблина.

И когда Вик вернулся с улицы, то просто выглядел так, словно на него опять накатила хандра. Когда он сел, его локти глубоко вошли в подушки темно-синих коленей.

– Ты была с папой в тот вечер? – спросила Элинор.

Я ответила не сразу, и она взвела курок пистолета. Я не могла в это поверить. Девушка гневно повторила вопрос.

– Да, – сказала я. – Мы выпили по коктейлю, и он проводил меня домой.

– Ты помнишь, как папа взял трубку на звонок?

Я кивнула.

– Я набрала ему, чтобы сказать, что мама пыталась покончить с собой. Я звонила из больницы в Ангилье, похожей на мотель-развалюху, и ни на ком не было перчаток, и Робби орал, на чем свет стоит, «мама умерла, мама умерла», и бил себя, и бился головой о стены снова и снова, и мне было так страшно, и я хочу знать, мой отец говорил со мной по телефону до или после того, как провожал тебя домой?

Элинор плакала, и ее белое лицо неровно, пятнами покраснело. Я задумалась, что сказать. Я почти всегда лгала. Делало ли это меня плохим человеком? Я не знала.

– Отвечай на вопрос, – велела девушка, держа дрожащими руками пистолет. – Если ты мне солжешь, я, мать твою, буду убивать тебя медленно, клянусь!

– Он проводил меня домой, – прошептала я, – после того как узнал, что твоя мама пыталась убить себя.

Глава 19

Отец вернулся в Поконо на следующий день. В моих воспоминаниях это был самый солнечный из дней. Родители спросили, не хочу ли я, чтобы меня подвезли к бассейну. Потом до меня дошло, что им просто нужно было поговорить, но в тот момент, помню, я подумала, что они собираются заняться любовью. Секс определял отношения между родителями, по крайней мере в моем представлении.

Я не могла поверить, что они готовы оставить меня у бассейна без надзора. Эта перспектива привела меня в радостное волнение, но при этом уязвила. Мать изгнала меня из своей постели предыдущей ночью. А теперь еще и это. Именно тогда оно забрезжило во мне – то неуютное ощущение, что жизнь моих родителей не вращается вокруг меня. Я росла, считая себя центром их мира. Даже когда мать орала на меня или запирала дверь своей спальни, она делала это потому, что я обладала даром приводить ее в ярость. Это делалось потому, что мама любила меня. Кто-то скажет, что момент, когда я узнала это – в возрасте десяти лет – был идеальным. Достаточно большая, чтобы много лет жить в уютном солипсизме, достаточно маленькая, чтобы изменить свое взаимодействие с миром. Стать осторожной.

Я пошла в свою комнату и надела черный раздельный купальник с бабочками всех цветов радуги. Нанесла на губы кокосовый блеск и с топотом вышла из спальни, обутая в «кэндис» из кожи и дерева на маленьком каблучке-рюмочке. Я сказала: «Хочу на „Вершину мира“».

Отец покорился и отвез меня в этот богатый бассейн. Богатый! Можно подумать. Наверное, меня манил тамошний тики-бар. Всю жизнь меня очаровывали атрибуты южных морей. Я искала заведения с ярко освещенными иглобрюхами в аквариумах, с высоченными искусственными пальмами, со стенами из грубого камня и шлюпками, капающими нарисованной водой с расписных потолков. И все началось с того тики-бара на «Вершине мира».

В машине папа был сам на себя не похож. И все же мой отец всегда оставался моим отцом в том отношении, в котором моя мать не всегда оставалась моей матерью. Случались часы, даже целые дни, когда она была отдельным от меня индивидуумом. Наверное, в основном из-за этого – а не из-за события, разрушившего мою жизнь под утро следующего дня, – я думала, что всегда буду больше любить отца.

– Ты не должна выходить за территорию бассейна, поняла?

– Да, папочка. А что, если я захочу перекусить?

– Я даю тебе пять долларов. Можешь купить что-нибудь и поесть на территории бассейна.

Чего отец не знал, так это того, что в «богатом» бассейне не было бара с традиционными закусками, только торговые автоматы внутри здания, если подняться на два пролета по сапфировой лестнице. Они не являлись частью территории бассейна. Там был только тики-бар с напитками. Я всегда неукоснительно следовала правилам, но знала, как прогнуть их под себя. Родители были такими строгими, а моя мать – такой наблюдательной, но бывали часы, как я уже сказала, когда ее глаза не смотрели на меня, и это были те самые часы, когда я выясняла, как осветлить волосы на руках и достичь оргазма.

– Папочка, мне так жаль бабушку!

Отец не сводил глаз с трехполосной дороги. Кивнул и сглотнул.

– С ней все будет хорошо, – сказал он. Мой отец ни от кого не принимал помощи. Я не могу себе представить, каково было такому мужчине, как он, узнать, что его престарелую мать изнасиловали. В каком объеме кинохроника этой сцены проигрывалась в его сознании.

– Она… поцарапалась?

– Не слишком сильно.

– Так, будто упала с лестницы?

Отец посмотрел на меня. Он не имел представления о том, как много мне было известно. Отцы никогда не знают этого о своих дочерях. Отчасти потому, что не хотят знать, но на самом деле и не могут. Заглядывать в мозги своей дочки опасно для психики. А я знала куда больше, чем большинство девочек моего возраста, благодаря своему умению слушать.

– Хочешь сегодня поужинать в «Вилла Вольпе?»

– Да!

– Может, поедем только вдвоем? Дадим маме отдохнуть, пусть побудет дома.

Мои плечи опустились, шея вытянулась. Я кивнула. Я уже тосковала по чему-то, что было в прошлом, только пока еще этого не знала. Вик однажды сказал: «Семьи – это глупость. Вся эта концепция – одна глупость». Он так считал потому, что его семья была ему не нужна. Но Вик захотел бы семью со мной. Я и он в супермаркете, везем тележку с пухлым Виком-младшим, покупаем помидоры черри.

Мы заехали на парковку. Мне стало грустно от стеклянистого блеска солнца на дорожном покрытии, от фальшивой улыбки на отцовских усатых губах. Он отдал бы за меня жизнь. Но поскольку мой отец являлся мужчиной, ему было невдомек, какую боль он причиняет мне, совершая поступки, которые, как ему казалось, не имели никакого отношения к его дочери.

– Я заберу тебя в половине пятого. Прямо на этом месте. Машина будет здесь, но я хочу, чтобы