То, что случилось дальше, было незабываемо. Она подала знак звукорежиссеру и начала петь «Over the Rainbow». По мере того как она продиралась сквозь свою знаковую песню, свист и улюлюканье становились все громче и громче. «Over the Rainbow», ее гимн, песня, которая принадлежала ей и только ей, добивала ее, как стервятник на поле боя. Это было похоже на то, как маленький воробей из последних сил бьется, сдавливаемый желеным кулаком. Сцена была душераздирающей. Я надеялся, что больше никогда не увижу подобное зрелище, но, увы, то же самое случилось сорок лет спустя на концерте такой же печальной и незаменимой Эми Уайнхаус. Если бы я придумал гимн для Эвы и сделал его таким же, какой «Over the Rainbow» стала для Джуди, я смог бы раскрыть ее историю в музыкальном плане. В тот же день я написал медленное танго для «Don’t Cry for Me Argentina».

Но сама композиция не была решением проблемы. Нужен был драматическией контекст. Тим предложил сцену, в которой Хуан Перон, уже будучи президентом Аргентины, обращается к народу с балкона Касы Росада, розового дома президента в Буэнос-Айресе, а Эва стоит рядом с ним уже в качестве первой леди. Что, если переделать сцену так, чтобы она не была рядом с ним с самого начала? Перон произносит торжественную речь, но толпа требует Эвиту и скандирует ее имя. И она, как настоящая звезда, выходит на балкон, чтобы обратиться к людям. Эта речь должна была стать ее гимном, ее циничным любовным посланием народу. В конце шоу этот гимн становится ее последним обращением к аргентинцам. Он должен был вернуться, чтобы уничтожить ее, как «Over the Rainbow» уничтожила Джуди. Я чувствовал, что сцена с балконом настолько сильная, что на ней должен закончиться первый акт, но задумка не удалась.

ВСЕ ЭТИ ИДЕИ БЫЛИ ХОРОШИ, но что Тиму было делать с ними? Я чувствовал себя как будто на прослушивании, когда впервые играл ему композицию в нашем шикарном номере в L’Hôtel du Palais. Из окна я видел безжалостный Атлантический океан, трепавший слегка печальный серый променад. Этот пейзаж чем-то напоминал мою карьеру. Но Тиму понравился гимн. Я снова почувствовал себя уверенно, и все вернулось на круги своя. На набережной мы нашли симпатичное кафе с пинболом, где часто зависали. Там подавали простую французскую еду, которую сейчас вы уже нигде не найдете. За одним из обедов в кафе стояло неловкое молчание. Все, казалось, наблюдали за мной, пока я просматривал меню дня. В нем появилось новое блюдо: «cuisses des fourmis». Завсегдатаи знали, что, чем более необычным кажется блюдо, тем больше вероятность, что я его закажу. И, конечно же, я не смог обойти вниманием «cuisses des fourmis». Все задержали дыхание, а затем воздух разразился смехом, даже аплодисментами. «Cuisses des fourmis» оказалось «муравьиными бедрышками».

Мы хорошо поработали над мюзиклом и были в прекрасном настроении, когда забирали жен из аэропорта. Несмотря на то что Сара выглядела не очень хорошо, радость от встречи затмила все переживания. Сара и Джейн не могли с большим пониманием отнестись к нашей работе, так что мы четверо прекрасно провели время не только в профессиональном, но и в личном плане. Мы все замечали, как часто Сара испытывает жажду, но к тому времени я уже к этому привык.

Сейчас я понимаю, что то был наилучший период в наших с Тимом отношениях. Молодые, счастливо женатые, воодушевленные новым проектом и обладающие всем, чтобы воплотить его в жизнь. Сара и Джейн без умолку болтали о детях. Дочка Тима родилась в феврале. Конечно же, ее назвали Эвой.

«Как же отец ошибался насчет нас с Тимом, да? – спросил я у Сары однажды ночью, когда мы хихикали в кровати над бутылкой шампанского. – И почему бы нам тоже не завести ребенка?

Сара погасила свет.

Вернувшись в Лондон, я встретился с главой телекомпании Granada Джонни Хампом, чтобы обсудить мультик «Паровозик Томас». Я познакомился с Джонни, когда его канал решил сделать телевизионную версию «Иосифа» с Гари Бондом, расхаживающим в разноцветном плаще. Джонни считал, что у музыкального анимационного сериала про паровозик есть потенциал, поэтому я сразу же поручил Дэвиду Ланду заняться очисткой прав. Сочинение музыки для простого и душевного «Томаса» было бы противоядием от тяжелой «Эвиты», как теперь называлась история Эвы Перон. Я вернулся домой и обнаружил Сару в очень странном состоянии.

Казалось, она была совершенно обессилена. Любое движение давалось ей с огромным усилием. Вокруг нее валялась куча пустых пакетов из-под сока. Я сразу же отвез ее к семейному врачу в Лондон. Он вновь высказал мнение, что она подвержена сильному стрессу, и прописал валиум.

Я винил себя в ее плохом самочувствии. Мы жили в огромном доме с разрастающимся садом, с уборкой и прочим нам помогала только приходящая время от времени пожилая супружеская пара. Что же я сделал с сияющей восемнадцатилетней девушкой, на которой женился? И даже последний каталог из музея Виктории и Альберта с выставкой «Уничтожение Загородного Дома» не служил мне утешением.

На следующий день Саре стало еще хуже, жажда была невыносимой. Я позвонил ее врачу и настоял, чтобы он осмотрел ее еще раз. Стресс не мог быть единственной причиной такого состояния. И снова я повез ее в Лондон. И снова нам сказали, что причиной ее недомогания является стресс. Врач считал, что Саре нужно отвлечься от забот по дому, а я должен перестать беспокоить ее своей работой.

Я решил последовать его совету и предложил поужинать в пабе недалеко от дома. Но Сара села за кухонный стол, обхватила голову руками и начала горько рыдать. На следующее утро я проснулся от того, что она задыхалась и стонала между тяжелыми вздохами. У нее была истерика. Я крикнул нашим испуганным домработникам, чтобы они позвонили врачу в Ньюбери, пока сам нес Сару к машине и устраивал ее на заднем сидении. Обойдя очередь пациентов, которые, казалось, забыли о своих недомоганиях, увидев местную знаменитость, я занес ее в смотровую. Терапевт вызвал скорую, беспрестанно спрашивая меня о наркотиках. Снова и снова я отвечал ему, что ни, я ни Сара никогда не принимали наркотики. Вино – да, я даже целыми литрами, но наркотики были не нашей темой. Скорая повезла нас в больницу в Рединге. Казалось, мы ехали туда вечность. Я сидел сзади и сжимал сарину руку. Она быстро угасала. Когда мы выехали на шоссе и врубились сирены, один из врачей взял меня за руку:

«Это твоя сестра?» – спросил он.

«Нет, моя жена», – пробормотал я.

Он отвернулся, и я услышал, как он сказал: «Извини, сынок».

МЫ, НАВЕРНОЕ, целых полчаса ехали до больницы. Там нас уже ждала каталка, чтобы отвезти Сару в реанимацию. Все вокруг твердили о наркотиках, а я продолжал повторять, что никто из нас никогда даже не притрагивался к ним. Сару увезли, я помню, как женский голос крикнул: «У меня есть идея!» Внезапно я оказался один в совершенно пустом больничном коридоре. В одном его конце стояла телефонная будка, в другом – киоск с газетами. Стояло несколько пластиковых стульев. Это была современная больница. Вот все, что я помню. Я проверил карманы. В спешке я забыл взять деньги. Часы на стене показывали двадцать минут десятого. Через десять минут в нашу лондонскую квартиру должен был прийти мой новый ассистент. Я вышел наружу в подобие садика, чтобы подышать воздухом, напротив виднелась церковь. Но я не пошел туда – мое сознание было недостаточно ясным для молитвы. В половину десятого я позвонил из телефонной будки, к которой успел привыкнуть за следующие несколько часов, к нам домой в Лондон.