Глупая была затея. А их ребенок не прожил на свете и часа. Зато Эмили ему нравилась с самого начала, и теперь, когда экипаж свернул на Беркли-сквер, у Уолдерхерста что-то екнуло в груди, там, где находится сердце. Как приятно вернуться домой! Эмили наверняка мастерски навела в доме порядок, придала комнатам праздничный вид. Она чисто по-женски обожает всякие милые штучки – яркое освещение, обилие цветов. Уолдерхерст уже рисовал в воображении, как он перешагнет порог, войдет в комнату и увидит свою жену, взрослую женщину с детским лицом…

А на Беркли-сквер кто-то болен, и, очевидно, болен серьезно. Вдоль одной стороны толстым слоем уложены тюки соломы – утрамбованной непросохшей соломы, которая приглушает грохот колес по мостовой.

Выйдя из экипажа, Уолдерхерст обнаружил, что тюки лежат перед его собственным домом. Очень много тюков. Двери распахнулись, едва экипаж подъехал ко входу. Переступив порог, маркиз взглянул на ближайшего к нему лакея. Парень выглядел как на похоронах; выражение его лица настолько не соответствовало настроению Уолдерхерста, что он остановился в замешательстве, однако не успел ничего сказать, так как его внимание переключилось на запах – густой тяжелый запах, наполнявший помещение.

– Пахнет, как в больнице, – пробормотал он с досадой. – Что все это значит?

Лакей, которому он адресовал вопрос, вместо ответа смущенно повернулся к своему начальнику, пожилому дворецкому.

О присутствии в доме смертельно больного или умирающего может свидетельствовать лишь один признак, более однозначный, чем тяжелый запах антисептика, этот до отвращения неприятный дух стерильности: а именно шепот и неестественно приглушенные голоса. Лорд Уолдерхерст похолодел и внутренне напрягся, когда выслушал ответ дворецкого и осознал, с какой интонацией тот говорил.

– Ее светлость, милорд… Ее светлость очень плоха. Доктора от нее не отходят.

– Ее светлость?

Лакей почтительно отступил назад. Дверь в гостиную приоткрылась; на пороге стояла леди Мария Бейн. Куда только исчезла мудрая и жизнерадостная пожилая дама? Она выглядела столетней старухой, почти развалиной. Словно отпустила пружины, которые удерживали ее от распада и обыкновенно давали жизненный импульс.

– Иди сюда! – поманила она Уолдерхерста.

Уолдерхерст, охваченный ужасом, вошел в комнату, и она закрыла дверь.

– Наверное, следовало бы преподнести тебе дурную весть осторожно, – дрожащим голосом проговорила леди Мария, – однако я не буду этого делать. Не стоит ожидать многого от женщины, которая пережила то, что я пережила за последние три дня. Она умирает; возможно, в данную минуту уже мертва.

Леди Мария опустилась на диван и начала вытирать нахлынувшие слезы. Морщинистые щеки были бледны, и на носовом платке остались пятна от румян, к чему старуха отнеслась с полным безразличием. Глядя на измученную женщину, Уолдерхерст закашлялся, не в состоянии произнести ни слова.

– Может быть, ты окажешь мне любезность, – наконец произнес он со странной церемонностью, – и пояснишь, кого имеешь в виду?

– Эмили Уолдерхерст. Вчера родился мальчик, и с того момента она начала угасать. Вероятно, долго не протянет.

– Долго не протянет? – Маркиз резко втянул в себя воздух, лицо приобрело свинцовый оттенок. – Эмили?

Чудовищное потрясение проникло в ту часть его существа, где под эгоизмом и чопорностью были погребены человеческие чувства. Он говорил и действительно думал в первую очередь об Эмили.

Леди Мария продолжала плакать, не стесняясь.

– Мне уже за семьдесят, и последние три дня наказали меня за все грехи, которые я совершила с рождения. Я тоже была в аду, Джеймс. Когда она приходила в себя, она думала только о тебе и твоем несчастном ребенке. Не могу представить, что это за женщина, которая до такой степени заботится о муже. Теперь она добилась того, о чем мечтала, – она умирает за тебя.

– Почему мне никто не сообщил? – спросил Уолдерхерст все так же церемонно.

– Потому что она сентиментальная дурочка. Боялась тебя расстроить. Эмили следовало затребовать тебя домой, а дома доводить до истерики, заставляя танцевать вокруг себя.

Никто другой не смог бы иронизировать над подобного рода поведением с бо́льшим ехидством, чем леди Мария, однако последние три дня довели ее практически до нервного срыва, и она совершенно растеряла свой сарказм.

– Эмили писала мне веселые письма…

– Она писала бы тебе веселые письма, даже сидя в котле с кипящим маслом, если хочешь знать мое мнение, – перебила его леди Мария. – С ней обходились чудовищно и пытались убить, а она боялась обвинить преступников из опасения вызвать твой гнев. Ты знаешь за собой эту отвратительную манеру, Джеймс, – если вобьешь себе в голову, что затронуто твое достоинство, сразу начинаешь злиться.

Лорд Уолдерхерст стоял, опустив руки по швам, сжимая и разжимая кулаки. Ему не хотелось верить, что лихорадка повредила мозг, однако неужели это происходит с ним на самом деле?

– Мария, дорогая, я не понял ни единого твоего слова, но я должен немедленно ее увидеть.

– И убить, если она еще дышит! Ты не тронешься с места. Слава богу, здесь доктор Уоррен.

Дверь открылась, и вошел доктор. Он только что держал в своей руке безжизненную руку умирающей женщины; ни один врач не мог после этого выйти к родственникам, не нацепив на лицо соответствующего выражения.

В доме, где лежит умирающий, все невольно понижают голос, независимо от того, насколько далеко находятся от комнаты больного. Леди Мария выкрикнула громким шепотом:

– Она еще жива?

– Да, – ответил Уоррен.

Уолдерхерст повернулся к доктору.

– Я могу ее видеть?

– Нет, лорд Уолдерхерст. Пока не время.

– Означает ли это, что последние минуты еще не наступили?

– Когда этот момент наступит со всей очевидностью, вас позовут.

– Что я должен делать?

– Ничего. Только ждать. Брент, Форсайт и Блант от нее не отходят.

– Я нахожусь в полном неведении. Кто-то должен мне все рассказать. У вас есть несколько минут?

Они направились в кабинет Уолдерхерста, святая святых Эмили.

– Леди Уолдерхерст очень любила сидеть здесь одна, – заметил доктор Уоррен.

Уолдерхерст догадался, что жена писала письма за его столом. Здесь лежали ее ручка с пером и настольный бювар. Вероятно, у Эмили выработалась странная причуда: писать письма мужу и сидеть при этом в его кресле. Вполне в ее духе. Увидев на журнальном столике наперсток и ножницы, Уолдерхерст содрогнулся.

– Почему от меня все скрывали? – повторил он свой вопрос.

Доктор Уоррен сел и начал объяснять Уолдерхерсту, почему его держали в неведении. В процессе объяснений доктор мысленно отметил один факт, который его зацепил, – собеседник повернул к себе женский бювар и принялся механически открывать и закрывать его.

– Вот что я хочу знать: в состоянии ли жена общаться со мной? Я хочу с ней поговорить.

– Понимаю вас, – уклончиво ответил доктор Уоррен. – При подобных обстоятельствах это вполне естественное желание.

– Вы полагаете, она не может меня слышать?

– Увы, я не могу сказать точно.

– Мне очень тяжело, – выдавил из себя Уолдерхерст.

– Я должен кое-что сообщить вам, лорд Уолдерхерст. – Доктор Уоррен не сводил с собеседника внимательных глаз. В прошлом он не обольщался насчет этого человека и теперь задумался, насколько тот будет