растроган, узнав жестокую правду, – если его вообще может что-то растрогать. – Еще до болезни леди Уолдерхерст совершенно недвусмысленно изложила мне свое единственное пожелание. Она настоятельно просила, чтобы я дал слово – которое я не дал бы без вашего позволения, – что если возникнут обстоятельства, когда придется пожертвовать одной жизнью, то это должна быть ее жизнь.

Уолдерхерст вспыхнул. Сквозь свинцовую бледность его щек пробилась краска.

– Она просила вас?..

– Да. И к сожалению, этого не забыла. Когда она бредила, она молилась, причем, вероятно, обращалась ко мне, как к божеству, заклиная не забыть ее отчаянную просьбу. Когда ее сознание прояснялось, она вела себя мужественно. Она спасла вашего сына благодаря невероятной способности переносить страдания.

– Выходит, если бы она переживала больше за себя, чем за жизнь ребенка, она не была бы сейчас в столь ужасном состоянии?

Уоррен наклонил голову.

Лорд Уолдерхерст подхватил вяло болтавшийся на шнурке монокль и водрузил на место, чтобы посмотреть доктору в лицо. Его руки дрожали. Даже привычный жест выглядел судорожным.

– Богом клянусь, – выкрикнул он, – будь я дома, ничего не случилось бы!

Он привстал и оперся о стол дрожащими руками.

– Совершенно очевидно, что она готова быть разорванной на куски, стремясь дать мне то, чего я желал. Да простит меня Господь Бог, но я скорее удавил бы младенца собственными руками, чем потерял ее!

Стало ясно, что высокомерный, замкнутый в своей скорлупе консервативный пожилой аристократ достиг точки кипения. На Уолдерхерста было страшно смотреть. Гордыня слезала с него клочьями. На лбу выступил холодный пот, подбородок трясся.

– Сейчас, – рявкнул он, – мне плевать на ребенка. Мне нужна она и только она. Я хочу видеть ее, хочу говорить с ней, живой или мертвой. Если в ней еще теплится хоть капля жизни, Эмили непременно меня услышит!

Доктор Уоррен сидел, удивленно глядя на Уолдерхерста. Он многое знал о человеческой природе, в том числе такое, о чем не ведало большинство его коллег. Он знал, что Жизнь – непостижимая штука и даже гаснущий огонь порой можно раздуть и вновь заставить вспыхнуть посредством материй более тонких и неуловимых, чем те, что наука обычно рассматривает как движущие силы природы. Он изучил характер умирающей женщины, лежавшей сейчас в постели на втором этаже, и понимал, что ее удерживала на этом свете лишь божественная страсть к эгоистичному мужу. Доктор видел эту страсть в измученных глазах женщины в часы смертельной агонии.

– Не забудьте, – молила она. – Отче наш, сущий на небесах! Не дай им забыть. Да святится имя Твое.

Мужчина, который стоял перед доктором, тяжело опираясь о стол дрожащими руками, представлял из себя в этот момент душераздирающее зрелище. Ни один человек, знакомый с ним ранее, не узнал бы его сейчас.

– Я хочу видеть жену до того, как она совершит последний вдох, – произнес он хриплым прерывистым шепотом. – Я хочу говорить с ней. Позвольте мне ее видеть.

Доктор Уоррен медленно опустился на стул. Что, если у женщины есть один шанс из тысячи? Шанс услышать, как голос этого сухого равнодушного человека позовет ее назад к берегу, от которого она отплыла? Никому не дано знать, на какие чудеса способно любящее человеческое существо, даже когда его телесная оболочка распадается, чтобы выпустить душу на волю.

– Я переговорю с коллегами. Вы обещаете держать себя в руках?

– Да.

К спальне леди Уолдерхерст примыкал небольшой будуар, который врачи превратили в совещательную комнату. Двое из троих стояли у окна и переговаривались шепотом.

Уолдерхерст приветствовал их кивком и отошел в сторонку, к камину. Сейчас ему было не до церемоний.

Доктор Уоррен присоединился к беседе коллег у окна. Лорд Уолдерхерст уловил лишь две фразы.

– Я боюсь, что сейчас уже ничего не имеет значения… в любой момент…

В большой полутемной комнате царили леденящая душу тишина и порядок. Единственным звуком являлось слабое потрескивание колеблющегося пламени. И, лишь приблизившись к постели, можно было услышать дыхание, еще более слабое и нерегулярное. Время от времени оно почти прерывалось; затем следовал хриплый отрывистый вдох. Сиделка в форменной одежде стояла, ожидая указаний; в кресле у постели сидел пожилой человек, который глядел на часы и прислушивался, держа в ладони что-то белое – безжизненную руку Эмили Уолдерхерст. В ноздри ударил запах антисептика.

Лорд Уолдерхерст подошел ближе. То, что ни врач, ни сиделка не шевельнулись, говорило само за себя.

Эмили покоилась на подушках, чуть отвернув голову в сторону. Над восковым лицом, словно призрак, нависла Тень, уже заполнив глазницы, впалые щеки и уголки рта. Женщина была далеко, очень далеко.

Первое, что бросилось в глаза Уолдерхерсту, – это странная неподвижность и спокойствие. Эмили ушла. И продолжала уходить все дальше – в одиночестве. Ее прекрасные, легко вспыхивавшие от удовольствия глаза были все те же, однако больше не смотрели на него, отвернулись от всех земных благ и житейских радостей. Уолдерхерста переполнило чувство одиночества – как ни странно, ее одиночества, а не своего. Он думал не о себе, а только о ней. Он хотел вырвать жену из лап одиночества, хотел ее вернуть.

Он опустился на колени, не издавая ни звука и не отрывая взгляда от ставшего чужим, ко всему безучастного лица. Затем отважился накрыть своей ладонью руку, лежавшую поверх одеяла. Рука была холодная и чуть влажная.

В нем пробудилась сила, которая таится в человеческих существах и о которой большинство людей не подозревает. Он был живым и теплым, и ладонь, накрывавшая ее ледяную руку, также была теплой; и он начал делиться с ней своим жаром.

Он наклонился и прошептал ей на ухо:

– Эмили! Эмили!

Она находилась очень далеко и лежала без движения. Грудь едва вздымалась от слабого дыхания.

– Эмили! Эмили!

Врач привык к сценам у постели умирающих, однако эта картина была необычной, поскольку доктор знал, каких принципов придерживался лорд Уолдерхерст; перемены в его поведении свидетельствовали о том, что с мужчиной в данный момент происходит нечто необычайное. Врач не обладал гибкостью ума, присущей доктору Уоррену, иначе ему открылось бы, что бывают чрезвычайные моменты даже у людей, в обычной обстановке непоколебимых.

– Эмили! – повторил его светлость. – Эмили!

Он не прекращал звать ее тихим и в то же время оглушительным шепотом, через регулярные промежутки времени еще в течение получаса.

Уолдерхерст сам не мог объяснить себе, что делал и на что надеялся. Он принадлежал к тем, кто принципиально отмахивается от экспериментов с оккультизмом. Он верил исключительно доказуемым фактам, полагался только на помощь профессионалов и отрицал всякую магию. Однако сейчас все его ограниченное сознание сконцентрировалось на одном – он хотел вернуть свою жену. Он хотел говорить с ней.

Какие силы он неосознанно вызвал из глубин, каких откликов добился, сказать нельзя. Возможно, далекий слабый прилив, изменивший направление потоков жизни и смерти, лишь по счастливой случайности пришел