Наметом пошли в Песчаный Брод. У села, как и положено, спешились, затихли – надо было послушать пространство – не кричат ли петухи, не брешут ли собаки, не воют ли бабы, – тишина над Песчаным Бродом стояла оглашенная. Ни звука. Махно почувствовал, как на спине, под лопатками у него зашевелились мурашики, неторопливо поползли вниз, к поясу, оттянутому тяжелым маузером, выпятил нижнюю губу, поездил ею из стороны в сторону.

Разведка, вернувшаяся из села, сообщила:

– Красных очень много. Все спят. Перепились.

– Руби краснюков! – велел Махно своим. – Тех, кто сделает руки в гору, не трогайте. Нам еще надо разобраться, что тут произошло.

Сотня с обнаженными шашками понеслась по широкой тихой улице к дому Кузьменко, где так и продолжали стоять неразобранные столы, а под ними вповалку спали красноармейцы. На них и налетели махновцы. Рубили, не жалея, многие из перепившихся бойцов погибли, так и не проснувшись, – слишком хороша, слишком сладка оказалась горилка в Песчаном Броде[8].

Махно одним из первых налетел на красноармейцев, рубанул лезвием по парню, вольно разлегшемуся на широкой, вынесенной из избы скамейке – ударил с оттяжкой, так, чтобы голова, словно кочан, отделилась от кочерыжки – парень даже икнуть не успел – голова его с вывалившимся языком покатилась под стол, а из горла, будто из брандспойта, широкой струей полилось красное вино.

И зашумело, забурлило безлюдное, горестно затихшее село – из всех плетней выскакивали бабы, мужики, – кто с чем, – гонялись за красноармейцами, били их косами, молотками, дубинками, лопатами, топорами – за пять минут отряд, прискакавший вместе с Затонским на расправу, перестал существовать. В живых сохранилось только восемнадцать человек, их подтащили к столам, на которых кисли остатки еды.

Из Добровеличковки принеслась запоздалая тачанка, на облучке неуклюже горбился Гаврила Троян, отвечавший за охрану батьки, место у пулемета занял Александр Лепетченко, плотно стиснувший губы – казалось, что он окаменел. В тачанке находились две женщины, повязанные черными платками – венчаная жена Махно Галя Кузьменко и беленькая, словно молодой подсолнух, яркая Феня Гаенко.

Тачанка резко развернулась, едва не снеся колесами половину кузьменковского плетня – глиняные горшки, висевшие на кольях, загромыхали погребально, глухо. На этот стук из хаты вышла Домна Михайловна, вся в черном, из-под темного нового платка выбилась широкая седая прядь… Галина бросилась к ней:

– Где отец?

В ответ раздалось шелестящее, едва слышимое, будто ветер шевельнул крону дерева:

– В избе… Под образами лежит.

Галина застонала, прижала к вискам пальцы и, пошатываясь, тихо, крохотными детскими шажками вошла в дом. Феня Гаенко проводила ее медленным взглядом, ухватилась пальцами за рукояти «максима», попробовала развернуть пулемет, но тот был тяжел, неувертлив. Феня поняла, что не справится, и стремительным, по-кошачьи ловким движением выдернула у Саши Лепетченко из расстегнутой кобуры наган, взвела курок и выпрыгнула из тачанки.

Губы у нее дрожали, сползали в сторону, жили своей жизнью – лицо было неподвижным, бледным, скорбным, а губы ездили, оказывались то на одной стороне лица, то на другой. Феня подошла к пленным. Спросила тихо, горьким шепотом:

– Что же вы, ироды, наделали? Зачем погубили невинные души?

Пленные молчали. А что они могли сказать? Что у них был приказ? Что они такие же подневольные люди, как и многие другие, попавшие в молотилку Гражданской войны?

Феня вскинула наган и выстрелила прямо в лицо стоявшего перед ней человека со связанными за спиной руками, в порванной на плечах гимнастерке. У того лицо в одно мгновение превратилось в собранную в горсть окровяненную кожу, пуля выбила зубы и загнала их тому человеку прямо в глотку. Он был не самым главным из тех, кто расправлялся с жителями Песчаного Брода, но ему пришлось первым из восемнадцати оставшихся в живых рассчитаться за других. Зрелище было страшное. Гаврила Троян, сидевший на облучке батькиной тачанки, отвернулся.

– Получай, гад! – запоздало выкрикнула Феня и в следующее мгновение сделала второй выстрел – в высокого молодого парня с испитым лицом и тонкими темными усиками, словно бы углем проведенными по абрису верхней губы.

Парень от выстрела согнулся, проскулил что-то жалобно и ткнулся головой в землю.

А Феня подступила к третьему пленному – плечистому, с тяжелым лицом и водянисто-голубыми выпуклыми глазами.

– Нет!.. – выкрикнул тот сорванным голосом.

– Да! – дернув губами в очередной раз, жестко проговорила Феня и всадила в красноармейца пулю. Она не жалела людей, в которых стреляла.

Даже бывалые батькины охранники, как потом вспоминали очевидцы, морщились, отводили глаза в сторону – дивились неженской лютости Фени Гаенко. В ней словно бы зверь пробудился. «Махно мрачно смотрел на эту картину, – отметил впоследствии один из тех, кто присутствовал при этой расправе, – не участвуя, но и не вмешиваясь».

Никто не кинулся к Гаенко, не сделал попытки отнять у нее наган, ни один человек – так страшна была Феня. Губы у нее продолжали кривиться, ездили по лицу, глаза растеклись – вместо них поблескивали два влажных больших пятна.

Четвертым в строю пленных стоял полуголый парень без гимнастерки, в смятых, испачканных несмываемой травяной зеленью брюках-галифе, подпоясанных простой веревкой – кто-то уже польстился на ремень этого человека. Он спокойно отвел глаза в сторону – не хотел видеть, как разъяренная, переставшая походить на женщину дамочка станет уничтожать его, парень этот был фронтовиком, смерти повидал столько, сколько этой бабе и не снилось, потому и был так спокоен.

– Сука! – с насмешкой проговорил он.

– На! – выкрикнула Феня заведенно, всаживая ему пулю в голову.

Только красные брызги полетели в разные стороны. Парень сложился, словно бы у него переломился позвоночник и тихо опустился на землю. А Феня подступила уже к следующему пленному – пожилому человеку с большими близорукими глазами, похожими на две крупные сливы, подбородок у этого одесского учителя обрамляла короткая курчавая бородка ослепительного черного цвета.

– Это тебе за Андрея Ивановича! На! – прокричала Феня Гаенко и нажала на спусковой крючок нагана.

Одесский учитель лег рядом с парнем-фронтовиком. Стреляла Феня мастерски – ни один уложенный ею человек даже не колыхнулся, не задергал ногами в конвульсиях – Феня своими выстрелами точно поражала цель, именуемую жизнью.

– За Андрея Ивановича! За всех остальных! – вновь выкрикнула Феня, разряжая наган в следующего пленного – старика с сивой прядью, приставшей к потному красному лбу.

Она уложила семь человек из восемнадцати, подступила к восьмому – мальчишке-недомерку, который, чтобы попасть в войско, явно добавил себе лет, испуганному, тихому, большеротому, как лягушка, вскинула руку с наганом и нажала на спусковой крючок.

Раздался звонкий железный щелчок. Феня нажала на собачку еще раз – снова пустой щелчок. Нажала в третий раз – опять то же самое. Только сейчас поняла, что в нагане кончились патроны, лицо ее сжалось в гримасе, рот вообще съехал к уху,