– Я же не девочка, чтобы заниматься детскими играми. Я уже взрослый человек, Нестор, мужнина жена. Маузер в обе руки – это в прошлом.

Махно повозил губой о губу, верхняя далеко накрыла нижнюю – он был недоволен, настроение у него испортилось. Маруся Никифорова, – пардон, Бржостэк, – это не батька Правда или какой-нибудь хуторской любитель галушек Ермократьев, Никифорова-Бржостэк окончила в Париже офицерскую школу, а также класс изобразительного искусства, уроки рисования и лепки брала у самого великого Родена. Батька насупился еще больше и положил руку на кобуру маузера. Поляк Бржостэк, увидев это, – опытный был боевик, все ловил с полужеста, – расстегнул кобуру своего нагана и нехорошо зашевелил ртом. Глаза у него потяжелели.

– Бриллиант продать, значит, не хочешь? – недовольно спросил Махно.

– Не хочу! – Маруся притопнула ногой. – Ты же от Советов тридцать миллионов получил. Не жмись!

К Махно подошел Алексей Чубенко.

– Батька, отдай! Иначе она не отвяжется. Потом будет по всему свету поносить нас.

Это точно!

Сошлись на половине – Махно выдал Марусе полмиллиона и развел руки в стороны:

– Извини, больше не могу. Я уже дошел до того, что патроны на свои деньги покупаю. Красные ничего мне не дают.

Маруся скривила красивый, ярко накрашенный рот, в глазах у нее мелькнула насмешка, еще что-то заставившее Махно вздохнуть, она отвела взгляд в сторону, словно бы не хотела смотреть на старого своего соратника, и поскребла пальцами по воздуху – жест был типично женский, манерный, – Махно даже усомнился в том, что эта дамочка могла пытать людей, которых, брала в плен.

– Ладно, черт с тобой, давай полмиллиона, тем более что обед в ялтинском ресторане стоит не более пяти рублей. Обойдемся… – Она перевела взгляд на мужа. – Обойдемся, Витольд?

Тот застегнул кобуру нагана и проговорил по-русски, с сильным акцентом:

– Обойдемся.

На прощание они обнялись, Махно и атаман Маруська. Маруся не сдержалась, выдернула из-за рукава платок и прижала его к глазам. Платок был шелковый, дорогой, с красной монограммой, вышитой в углу.

– А ведь, может, нам никогда не удастся больше увидеться, Нестор, – прошептала она неожиданно расстроенно, отерла платком глаза: – Прощай, Нестор!

– Прощай. Маруся!

Мадам Бржостэк была права, чутье ее не подвело – им никогда больше не удалось увидеться…

Махно продолжали обкладывать со всех сторон. Не было уже ни Дыбенко, который защищал его – Дыбенко пошел на повышение, командовал теперь армией и пытался взять Крым, – ни Антонова-Овсеенко, ни Коллонтай, ни командарма Скачко, который хоть и относился к батьке, как к великому чудаку, но ценил его за умение воевать, – полки Махно держали фронт железно. Скачко перевели на другой участок, вместо него командармом сделался Ворошилов.

А Ворошилов, как и Троцкий, батьку не любил, Ворошилов вообще старался почаще заглядывать Троцкому в рот, ловил каждое его слово и приказы предреввоенсовета выполнял беспрекословно.

Восьмого июня 1919 года, в 15 часов 40 минут со станции Гайнур Махно отправил телеграмму:

«Штаб 14-й армии – Ворошилову.

Харьков, Предреввоенсовета – Троцкому.

Москва – Ленину, Каменеву.

Мною была послана телеграмма, в которой я заявлял о сложении с себя полномочий начдива, просил прислать специальное лицо для приема от меня дел. Сейчас я вторично заявляю об этом и считаю обязанным себя дать нижеследующее объяснение.

Несмотря на то, что я неизменно вел ожесточенную борьбу с белогвардейскими бандами Деникина, проповедуя народу лишь любовь к свободе и самодеятельности, несмотря на глубокотоварищеские встречи и прощания со мной ответственных представителей Советской Республики, сначала тов. Антонова, а затем тов. Каменева и Ворошилова, – в последнее время официальная советская газета, а также партийная пресса коммунистов-большевиков распространяет обо мне ложные сведения. Меня называют и бандитом, и сообщником Григорьева, и заговорщиком… Враждебное поведение центральной власти по отношению повстанчества с роковой неизбежностью ведет к кровавым событиям внутри трудового народа. Считаю это величайшим, никогда не прощаемым преступлением.

Начальник дивизии Махно».

Телеграмма эта никогда нигде не была опубликована – не увидела свет ни в одной газете, хотя самого Махно разные печатные издания поносили довольно часто и охотно.

Что же касается Григорьева, то с ним Махно продолжал вести свою игру.

Он был игроком. Настоящим игроком. Азартным и одновременно расчетливым. Пожалуй, слово «игрок» очень точно определяло натуру батьки…

Атаман Григорьев потерпел поражение, города, которые он взял, пришлось сдать. Часть григорьевского воинства полегла, часть сдалась красным, но сам Григорьев уцелел и с остатками своих людей откатился в степь.

Встретиться договорились на нейтральной территории, в Компанеевке.

Днем в село вкатился автомобиль. Был он такой чистенький, будто только что сошел с заводского конвейера.

Явно покрывать многокилометровое расстояние Григорьеву не пришлось, он скрывался где-то рядом, может быть, даже в самой Компанеевке.

Был Григорьев, как и Махно, низкоросл, только телом, в отличие от батьки, более крепок, настоящий гриб-боровик: плечи широкие, голова без шеи, всажена прямо в грудь, нахлобучена на тело, как горшок на тын, – целиком, сразу на все колья, руки он имел короткие, ноги тоже были короткие, на упрямой круглой голове – густой ежик волос. Усы у Григорьева тоже были острижены ежиком, топорщились коротко и густо.

Одет Григорьев был в военный френч без знаков различия, руку держал за бортом. Махно, увидев Григорьева, вспомнил фотоснимок Керенского семнадцатого года, который сегодня утром попался ему на глаза – тот, выступая на каком-то митинге, тоже держал руку за бортом френча.

«Очень похож на правителя России, – невольно отметил про себя батька, – такой же носастый…» Он без особых церемоний разглядывал Григорьева, тот, также не церемонясь, разглядывал Махно, раньше они никогда не встречались и знакомы друг с другом не были. У Григорьева была своя система изучения собеседника – обычно он держал глаза опущенными вниз, говорил, словно бы что-то прикидывал в голове по ходу разговора, размышлял, потом резко вскидывал взгляд и вонзался глазами в собеседника, будто хотел застать его врасплох. Такая манера поведения батьке не понравилась.

В разговоре начали прощупывать друг друга, вопросы задавали точные, будто пули посылали в цель, следя при этом за реакцией друг друга – не дрогнет ли что в лице, ответы старались давать тоже четкие, чтобы не висело никаких «ниток»… Выяснили отношение к красным – про Григорьева не надо было ничего говорить, его отношение к красным было хорошо известно, Махно же относился к ним гораздо лучше, чем Григорьев, хотя таким людям, как Троцкий и Ворошилов, не верил; к белым же Григорьев относился более лояльно, чем Махно – не хватил, значит, гриб-боровик от белых столько лиха, сколько гуляйпольский батька… Но, если закрывать глаза на детали, позиции их были во многом схожи.

Не сошлись только в отношении к евреям: Григорьев считал, что племя это надо выжигать нещадно, пока оно не погубило Россию окончательно, поскольку оно