слов… Вот почему так?! Почему светлым, хорошим людям ― такое, а всяким уродам… Ты не думай, Эд! Мы все успеем, обязательно! Только береги себя, делай все, что говорит твой врач!

Удивительно, но ее торопливые, прерывистые слова сочувствия не вызвали во мне привычной злости и отторжения, не показались неуместной жалостью. Напротив, с каждой новой фразой, которую произносили ее губы, мне становилось все легче. Ядовитый туман рассеивался, боль в груди отступала.

А еще я точно знал: дело не в деньгах. Не в том, что я плачу своей помощнице хорошую зарплату. Вероника искренне сопереживает мне и обещает помочь!

― Успеем, а потом ты уволишься? Без сомнений, без сожалений? Уйдешь в закат и не будешь беспокоиться о том, как я справлюсь без тебя?

Мне вдруг стало важно знать: как много я значу для Вероники? Нужен ли я ей хоть наполовину так сильно, как она ― мне?

― Это невыносимо, Эд! ― в шепоте Вероники прозвучала мука. ― Мне страшно думать, что придется уйти, и страшно думать, что я останусь! Все это разрывает мне сердце… но у тебя есть родители, брат, будет еще и ребенок. Ты не останешься один!

― Разве? Думаешь, кто-то из них сможет заменить тебя? ― я сам не понял, когда мои ладони оказались на щеках помощницы.

Вероника не пыталась оттолкнуть их. Стояла, запрокинув ко мне лицо, которое смутно белело в темноте, и трудно дышала.

― Ты так говоришь, будто я… словно у тебя ко мне… чувства?

― Вот что у меня к тебе! ― в этот раз я не пытался быть нежным и осторожным.

Склонил голову, ткнулся губами наугад, поймал сначала нос Вероники, но тут же скользнул к ее рту и впился в него ― резко, отчаянно!

― Не знаю, как это произошло! Не представляю, как ты это со мной сделала…

Я сминал, терзал и покусывал мягкие женские губы, бормотал что-то важное и бессвязное, доказывал свое право так делать, отвоевывал согласие поступать так снова и снова, наказывал и пресекал любые сомнения!

Вероника… отвечала. Ловила мои губы, прижималась к моей груди, поглаживала шею и затылок, отчего по плечам и вдоль позвоночника один за другим пробегали разряды чувственной дрожи, и каждый раз я ощущал отзвук этой дрожи в ее теле.

Я не знал, любит ли меня Вероника, но в том, что она меня хочет ― уже не сомневался, и, не стесняясь, делал все, чтобы она ощутила, узнала, поняла, что это желание ― взаимно. Окончательно потеряв голову, я толкнулся языком в рот Вероники. Она тут же отшатнулась, опустила голову, уперлась кулачками в мои плечи:

― Нет! Мы не должны! Это все неправильно, Эд! Я так не могу… не хочу!

Я попытался снова поймать ладонями ее лицо. Ника мотнула головой, задевая пушистой маковкой мой подбородок.

― Ну почему нет, если нам обоим это нужно? ― простонал я.

Все мышцы тела были натянуты до звона, руки и ноги подрагивали, а позвоночник выгибало судорогой, заставляя меня прижиматься к женскому телу пульсирующим животом.

― Потому что потом расставаться будет еще больнее…

― Значит, ты все же намерена уйти? ― боль проснувшегося влечения смешалась с другой, той, которая владела сердцем.

― Прости, но… ребенок…

― Ты обещала, что расскажешь, ― припомнил я.

― Да.

― Тогда говори!

Черт побери! Мне было жизненно необходимо понять, что там произошло! Вдруг найдется какая-то лазейка, зацепка, которая подскажет, как убедить Веронику, что мы можем быть вместе!

― Мой сын… Антон. Он родился крепким здоровым мальчиком, ― слабым дрожащим голосом начала Вероника. ― И до восьми месяцев все было прекрасно. Я кормила его грудью. Делала все, что рекомендовали врачи. И любила. Безумно, до дрожи!

Вероника болезненно сглотнула, и я обхватил и сжал ее острые плечи:

― Ты была самой заботливой и любящей матерью, я уверен!

Ника вздрогнула, как от пощечины. Её затрясло. Она заговорила быстро, лихорадочно:

― Не знаю, где мы заразились. Может, в детской поликлинике? Или когда я зашла с Тохой в магазин? Он ведь еще не играл с другими детьми! Только-только начал ходить. И вот вечером после купания я увидела пару красных пятнышек у него на животике. Подумала, что это от резинки памперса. Протерла, намазала кремом. Уложила Тоху рядом с собой, дала грудь. Он весь день был капризным и беспокойным, к вечеру устал. Грудь взял, но съел совсем немного и уснул. Врач настаивал, что ребенок должен спать в отдельной кроватке. Муж и свекровь требовали, чтобы я выполняла это указание… лучше бы я их не слушалась!

Ника снова сглотнула и шумно перевела дыхание.

― Только не начинай себя винить, ― начиная догадываться, в чем главная проблема, попросил я тихо.

― Как не начинать? Как?! Потом и муж, и свекровь в один голос заявили, что это я проспала сына! Он до утра ни разу не заплакал, не забеспокоился. А утром я не смогла его разбудить! Он… он еще был жив и прожил еще два дня. Оказалось, эти пятнышки были признаком менингококка. За одну ночь эта проклятая инфекция разнеслась по всему организму, проникла в мозг и почки моего мальчика! Мне сказали, что обращаться следовало еще вечером, когда пятнышки только-только появились, но откуда мне было знать?!

― Ты не могла знать, Ника, ― я привлек помощницу к себе, сжал крепко, так, чтобы не могла пошевелиться! ― Ты ведь не медик!

― Потом, позже, я все прочитала в интернете. Даже узнала, что где-то в Европе делают прививки от этой болезни. Почему у нас не делают? Почему не предупреждают матерей, что есть такая болезнь? Не рассказывают, как она опасна?!

Вероника заплакала. Я стоял, прижимал к груди ее голову, и медленно покачивался, баюкая несчастную женщину, мечтая усыпить, унять ее горе. Во мне медленно зрело понимание. Четкое, ясное.

― Вот почему ты так боишься снова рожать!

32. Вероника. Находка

Боюсь? ― Да! Скворцов попал в точку. Озвучил то, до чего сама я не смогла дойти. Не сумела заглянуть дальше, потому что видела и ощущала только боль, которая поглощала, сковывала, ослепляла.

Открытие потрясло меня. Оказывается, всеми моими действиями последние пару лет руководил только страх. Поэтому я все время бежала. От всех, от всего. Не пыталась бороться, не решалась остановиться.

Но бежать от Эдуарда мне не хотелось. Его руки так крепко и бережно сжимали мои плечи!