меня были; так, издалека за их разговорами наблюдал — ученые, остепененные люди. С Володей Меньшиковым в футбол играл. Как, впрочем, и с Сашей Гидони, из другой компании, но за которым тоже двойная слава ходила. С Вадимом Козовым, его в лагере за французский язык называли Козавуа, мы в одном восьмом номере журнала «Вопросы философии» за 1972 год были напечатаны. Забавное совпадение. Говорили, что он потом навсегда во Францию переехал. Еще писали, что он поэт… Что-то много со мной поэтов сидело. Но мы с Вадимом никогда ни одним словом между собой не обменялись, хотя, помнится, он глазами тоже косил. А дружил я, надеюсь, что имею право сказать, что дружил, только с одним, с Маратом Пешковым (в книге своей я его назвал Робеспьером, Робиком Чумновым).

На нашей 7/1 зоне я знал две молодежные группы. Одна «Елдышия», к которой сам как-то был приписан, и московская «Лимония», куда входило человек двадцать, а то и тридцать. Иногда их звали «Колобсы», потому что один из самых главных в той компании был некий Колобов, даже, как выглядел, не помню.

Еще там был Порташников, уже здесь в Америке я услышал, что он большой и уважаемый человек в Израиле, сменил свое имя на полностью еврейское и сделался издателем или редактором Еврейской энциклопедии. Или что-то вроде того.

Почему «Лимония» — неясно. По одной, завистливой елдышевской версии, потому что они были богатенькими. Может быть, не все. Но посылки им приходили максимально допустимое число раз, чуть ли не каждый месяц. И присылали им не продуктовый минимум, оптимальный по числу калорий на затраченный рубль — сахар да сало, а конфеты, дорогие конфеты, шоколад, фрукты. Свежие фрукты. В лагерь. Зимой — лимоны! Потому и «Лимония».

Мне больше нравится другая версия.

Вождем, вожаком «Лимонии», ее интеллектуальным центром был Марат Чешков.

По памяти Марат был не просто хороший человек, а очень хороший.

Его имя пару раз попадалось мне в «Гранях», в перечне бывших политзэков, в прошедшем времени, без настоящего. Не знаю, ни где он, ни как.

И какая могла быть дружба между нами?

Марат взял надо мной шефство. Заставлял по утрам делать зарядку и зимой обтираться снегом. Оказалось, если не хватать истерически снежный наст и не обдирать им кожу, а из-под этого наста набирать в жмени рыхлого, почти теплого снежка, то ничего страшного.

Каждый день после работы Чешков по несколько часов сидел в библиотеке, диссертацию писал. Приведите мне другой такой пример. Много ли таких?

Какая-то сила в нем, в Марате, была и чувствовалась.

Меня к себе, может по росту, по минимальному весу и образованию, по возрасту, в свои подопечные он сам и выбрал, а к нему и без меня со всего лагеря тянулись слабые и неустроенные.

Что-то в его диссертационной теме было о Вьетнаме или вьетнамцах. Говорили, что этот язык он на редкость хорошо знает. Его приглашали переводить и дублировать. Еще он свободно владел французским, как любой образованный вьетнамец. Кроме того, Марат знал английский, потому что учил его и сдавал в школе и университете, а учеником он был отменным.

Если Чешкова просили что-нибудь сказать по-вьетнамски, он не кочевряжился, а тут же отвечал целой фразой с горловым коротким пробулькиваньем и подпевами.

Когда его просили станцевать национальный вьетнамский танец, не помню случаев отказа. Исполнял он, правда, только один — танец «Бабочки».

Ладный такой хлопец, мускулистый, на голову выше среднего вьетнамца, он скакал в кирзовых сапогах по кругу секции, мелко перебирая ногами, издавая распевные клякающие и лопающиеся звуки и похлопывая руками-крыльями.

А наш хохот был ему не в унижение, потому что выражал восхищение, хотя и в по-лагерному извращенной форме.

Чешков был в авторитете.

Говорил он не больше и не дольше других лимонов, вообще редко говорил. Вкрапливался, приправляя беседу. Присаливал, подслащал, принимал чью-то сторону. Никаких конкреций, чисел, событий и дат. Когда к нему прямо с этим обращались, доброжелательно отсылал просителей и адрес указывал самих посмотреть, посчитать, проверить.

Сам любил только общие, качественные проблемы. Вот когда возникал, а всегда возникал, каждый день возникал и тут же яростно взвивался спор на какую-нибудь идеологическую тему, тогда и проявлялся Чешков в свой лидерской роли. Мораль, судьбы народов, причины войн, теософия, философия, оккультизм и религия, короче, на темы, по которым веками спорили и будут спорить люди, пока не утратят право и интерес называться разумными.

В мелких подробностях ежедневного, вечное было вотчиной Марата.

Взвинченные соперники по виду готовы были уже и в кулаки (такого не бывало, не припомню, не при мне) и предварительно обращались к Чешкову. Он с охотой выступал арбитром, отвечал на все вопросы.

Никогда Марат не поднимал мозгодробильной дубинки, даже шпаги, не снисходил до позиции поединщика, словесного дуэлянта. Суждения его и выводы никогда не уплощались в «да» и «нет». Он чурался низменных конкретных результатов с их утлой определенностью. Разгребал и раздувал пену пышнословия и демагогии, добирался до корней противоречий и истоков расхождений. Иногда уже этого оказывалось достаточно. Незначительность того, в чем реально не были согласны оппоненты, смущала их, и они примирялись.

Оратором он не был, но умел видеть проблему и прямиком шел к ней. После его суховатых вставок, как маршрутная карта: хочешь идти туда — на! Вот какие встретятся тебе проблемы и вот какие авторитеты. Направо пойдешь — коня потеряешь, а прямо — ты уже один раз попытался… Сколько тебе дали?

Кстати, и о наших с ним беседах, отношениях. Он отвечал на мои вопросы. И в ответах не старался меня поразить или себя показать, а рисовал общую картину, схему проблемы, давал ей неоднозначную оценку и не столько давал ответ, сколько намечал пути, как самому ответить. Больше методологии, чем информации.

Молодежь лагерная была все-таки не вполне обычной, не первые попавшиеся люди с улицы. Народ социально активный, до агрессивности. Другие в сторонку отойдут, но эти сами подходят, в спор встревают, соратников ищут, а еще лучше — оппонентов и противников, а точнее, приключений на все места собственного организма.

Интеллектуально зрелые ребята, не зеленые уже. Иные перезрели, перестарились в непосильных заботах о человечестве в целом, другие так изначально с гнильцой, на любителя. У каждого мания собственного величия. А со своей, может невысокой, кочки все другое-остальное растет криво и низко.

Нетрудно заключить, какое к Мешкову было отношение. Спорить не пытались, прилюдно уважали, за спиной хорохорились, язвили, ехидничали, передразнивали. Называли его за глаза Вьетнамец, Желтый. Или прямо Лимон. От этого, я