в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло.

Тут в Библии «боги» с маленькой буквы. И во множественном числе. Бог знает о богах? Недоумение. В (неканоническом) переводе сказано: «будете как великие». Великие — не боги. Противоречия нет. Однако сами-то эти великие откуда взялись? Никого ведь не было. Несколькими страницами раньше в Библии перечислено все, созданное Творцом. И в этом перечислении нет ни богов с маленькой буквы, никаких великих, промежуточных между Господом Богом и первым человеком — Адамом.

Неясность остается.

Мне ближе и понятней Бог вечный, но интеллектуально растущий. Он растет, умнеет, развивается, узнает свои возможности и постоянно творит. Он не только планирует и осуществляет Свои планы, но меняет, улучшает их, последовательно постигает и творимый Им мир, и уровень и широту Своих совершенств.

Мой Бог — это Бог Созидатель, Творец, Демиург.

И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. 4. И увидел Бог свет, что он хорош… (Бытие: Гл. 1. Ст. 10–25). И увидел Бог, что это хорошо.

И это правда хорошо, замечательно. В слове «увидел» содержится и то, что Он раньше не предвидел, не знал результата заранее, сотворил по Божественному вдохновению и только после действия оценил.

Оценка «хорошо» носит не этический, а эстетический характер, и это подчеркнуто. Радостно сознавать, что Бог — не безразличен, Он — эмоционален.

Горжусь этой чертой сходства.

Бытие. Гл. 6: 5. «И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле (Заранее не знал, не предполагал и не предвидел), и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время. И раскаялся Господь, что создал человека на земле…».

(В этом месте мне иногда хочется плакать. Более всего я люблю кающегося Бога. Поэтически представляя свой показной атеизм, Ницше писал: «я поверил бы в такого Бога, который умеет танцевать». Звучит поэтично, легко запоминается, но, как и многие другие фразы Ницше, больше поэта, чем философа, лишено реального смысла. Я тоже умею танцевать, и миллионы людей. Многие танцуют профессионально. Это умение ни на йоту не прибавляет божественности. Может быть, имеется в виду что-нибудь простое, принятое у людей — так это собачье, кошачье, животное представление о высшем. Давид, танцующий перед Богом, гораздо ближе мне и понятней Ницше, требующего, чтобы Господь перед ним танцевал.

Танцевать ерунда. Чепуха. Вон индуистские бога все подряд пляшут. И собаки, медведи в цирке. А каяться не то что медведя, не всякого человека научишь. Танцевать гораздо легче, чем каяться. Я верю в Бога, который кается.)

И прекрасное завершение этого эпизода с Ноем. БЫТИЕ. Гл. 8:21. «И сказал Господь в сердце своем: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого — зло от юности его: и не буду поражать всего живущего, как Я сделал». Создал, разочаровался в итоге собственного творения, раскаялся, собрался его уничтожить и, почти завершив задуманное, — опять передумал… Таков мой Бог.

Я не просто верю, я люблю своего Бога и доверяю Ему. Бог — Творец. Не умом, не святостью, не добротой люди уподоблены Богу своему, но способностью создавать, придумывать ранее не бывшее и осуществлять задуманное, разрушать созданное и возводить новое.

Мне трудно остановиться в рассказах о Боге, я еще к этому вернусь, а пока мне пора вернуться в лагерь.

Пятидесятники

Во время следствия, в самом его начале, в одной двухместной камере со мной сидел глава — пресвитер — крымской секты пятидесятников Андрей Коркосенко. Времени между допросами было много, и он мне и рассказал обо всей группе подельников, каждого охарактеризовал. Из их секты по суду больше всех, предельные семь лет получил не он — пресвитер, а фанатик веры — дьякон Николай Голышев.

Вот его-то и других земляков-пятидесятников я повстречал в лагере. На седьмом Дубравлаге собралось довольно много «трясунов» (так презрительно надлежало ни во что не верующим советским людям называть людей этой секты). Из разных мест, но почти все ведущие, лидеры, пресвитера. Пресвитером над пресвитерами поставили в лагере единственного на Союз епископа, который тоже тянул свой максимальный по статье срок (имя не помню, видеть видел его, но за ручку не удостоен).

В этом офицерском полку пятидесятников бывший боевой советский офицер, капитан, инвалид войны Голышев в рядовых не засиделся и тут с почетом и ответственностью был избран дьяконом.

Был он без утраченной на войне ноги, но большой и грузный, на глазах наливающийся дурным инвалидным соком.

Не часто, раз в месяц, мы гуляли с ним по лагерному Бродвею и беседовали. Он не агитировал меня, не привлекал, а так, говорил о Боге, рассказывал о Нем. Его коллеги по секте все это наизусть знали. Их личным общением с Господом не удивишь, а тут подвернулось свежее любопытное ухо.

Меня и сейчас трудно остановить в желании задать прямой неделикатный вопрос. А тогда я не слишком и сдерживался, резал такие глупости, но ничего, вспоминать не стыдно.

— Так почему вы в Бога-то верите? От родителей, с детства? Или что-нибудь случилось-надоумилось?

Николай помедлил. В разговоре со мной он перед каждой фразой делал паузу, подбирал слова, тон, подход. Он пол-аллейки шел рядом, довольно быстро, хотя и грузно, переваливаясь со здоровой ноги на протез. (Протез ему, как героическому инвалиду войны, поставили бесплатно или задешево, а на следствии грозились забрать. Как забрали ордена и медали. Протез оставили.) Помолчав, он ответил своим не по габаритам высоким с шепелявинкой голосом:

— А я и не верю вовсе…

— Так вам бы это не сейчас мне, а на следствии сказать, сидели бы дома, чай бы с семьей пили-попивали, — сохранившаяся с детства манера ерничать, подлавливать и подкалывать. Как у многих физически несильных людей. В морду не всегда задвинешь, даже когда хочется и нужно, а так, языком, — можно и безопасно.

Семья у Голышева, как и у большинства других пятидесятников, была большая, человек семь детей. Им по религии нельзя предохраняться от того, что Господь посылает. Тем более, когда так преследуют, прочесывают, чтобы не пропасть в небытие вместе с другими братьями-еретиками, нужно быстро-быстро пополнять ряды — размножаться.

— Ты подожди, — продолжал Голышев, — ты не дослушал. Верят — это когда не знают. Точно не знают, но хотят очень — потому и верят. А я — знаю.

Знаю и потому не верю[4].

Не верю, потому что точно знаю, что Бог есть.

— Как знаете? Вы его что — видели? Слышали?

Николай опять шагов