Кроме того, выяснилось, что работники Учреждения, как ипростые смертные, отправляют естественные потребности по нескольку раз в день.Причем эти самые потребности у них почему-то возникают у каждого в разноевремя. Еще ничего, когда Нюра на месте. Пока Чонкин водит очередного желающего,Нюра сторожит остальных. Но когда Нюры нет или когда она спит, другие могутсбежать, хотя руки у каждого связаны. Сперва Чонкин выводил всех сразу каждыйраз, потом придумал способ иной. Нашел на сеновале старый ошейник, привязал кнему крепкую веревку. Проблема была решена окончательно и бесповоротно. Хочешьпо нужде, подставляй шею и будь свободен в пределах длины веревки. Тем болеечто зимняя уборная находится тут же, на скотном дворе, отделенная от основнойчасти избы узеньким коридором. (Потом свидетели показывали, что, как, бывало,ни заглянешь в окно, всегда видишь одну картину: Чонкин сидит на табуреткевозле полуоткрытой двери, в одной руке держит оружие, в другой – намотанная назапястье и натянутая веревка.)

Но тут возникла новая трудность. И без того скудный запасНюриных продуктов резко пошел на убыль. Оказалось, что работники Учреждения ипоесть любят не меньше всех остальных групп населения. Нюра поначалу стойкопереносила все тяготы и лишения воинской службы, но однажды все же невыдержала.

Однажды в обычное время она вернулась домой. Солнцеклонилось к закату, но до вечера было еще далеко. Чонкин с винтовкой в рукахсидел, как всегда, на табуретке возле двери, прислонившись спиной к косяку ивытянув ноги. Пленники располагались на своем месте в углу. Четверо на полурезались в дурака, пятый ждал очереди, двое спали, разделив подложенный подголовы старый Нюрин ватник, восьмой сидел на лавке и тоскливо смотрел в окно,за которым были речка, лес и свобода.

Никто, кроме Чонкина, не обратил на Нюру никакого внимания.Но и Чонкин ничего не сказал ей, а только поднял голову и посмотрел на Нюрудолгим сочувственным взглядом. Она молча бросила сумку к порогу и, переступивчерез вытянутые ноги Чонкина, сунулась в печку, достала чугунок, а в нем всегоодна картошина, и та в мундире. Нюра повертела эту картошину в руке и,зашвырнув в дальний угол, заплакала. Это тоже никого не удивило, только капитанМиляга, сидевший к Нюре спиной, не желая оборачиваться, спросил Свинцова:

– Что там происходит?

– Баба плачет, – сказал Свинцов, с некоторой даже как будтожалостью глянув на Нюру.

– А чего она плачет?

– Жрать хочет, – хмуро сказал Свинцов.

– Ничего, – сбрасывая бубнового валета, пообещал капитан, –скоро накормим.

– Уж это да. – Свинцов бросил карты и пошел в угол.

– Ты чего? – удивился капитан.

– Хватит, – сказал Свинцов, – наигрался.

Он расстелил на полу шинель, лег на спину и уставился впотолок. Последнее время в дремучей душе Свинцова медленно просыпалось какое-тосмутное чувство, которое угнетало его и тревожило.

Чувство это называлось муками совести, которых Свинцов, неиспытав ничего похожего прежде, не мог распознать. (Прежде Свинцов относился кчеловеку, как к дереву: скажут распилить – распилит, не скажут – пальцем нетронет.) Но, проснувшись однажды среди ночи, он вдруг подумал сам про себя:батюшки, да как же так могло получиться, что был Свинцов простым, незлобивымдеревенским мужиком, а стал душегубом.

Будь Свинцов образованней, он нашел бы объяснение своейжизни в исторической целесообразности, но он был человек темный, и совесть его,однажды проснувшись, уже не засыпала. Она грызла его и не давала покоя.

Свинцов лежал в углу и смотрел в потолок, а товарищи егопродолжали обсуждать Нюру. Едренков сказал:

– Может быть, она боится, что мы, когда освободимся, будемее пытать?

– Может быть, – сказал капитан Миляга. – Но напрасно она неверит в нашу гуманность. Мы к женщинам особые методы не применяем. К тем, –добавил он, подумав, – которые не упорствуют в своих заблуждениях.

– Да, – сказал Едренков, – жалко бабу. Если даже нерасстреляют, то десятку дадут, не меньше. А в лагере бабе жить трудно.Начальнику дай, надзирателю дай…

– Вот я тебе сейчас как дам чугунком по башке! –рассердившись, сказала Нюра и подняла чугунок.

– А ну-ка поосторожнее! – всполошился лейтенант Филиппов. –Рядовой Чонкин, прикажите ей, пусть поставит кастрюлю на место. Женевскаяконвенция предусматривает гуманное отношение к военнопленным.

Этот лейтенант был большой законник и все время лез к Чонкинусо своей конвенцией, по которой будто бы пленных надо было хорошо поить,кормить, одевать и вежливо обращаться. Чонкин и сам хотел бы жить по нормамэтой конвенции, да не знал, к кому обратиться.

– Брось, Нюрка, с ними связываться, – сказал он, – чугунокпогнешь. Подержи-ка, а я сейчас. – Он дал Нюре винтовку, а сам сбегал в сени.Вернулся со стаканом молока и куском черной рассыпающейся лепешки, которую днемспециально для Нюры испек из Борькиных отрубей.

Нюра рвала эту лепешку зубами, а слезы текли по ее щекам ипадали в молоко.

Чонкин смотрел на нее с жалостью и думал, что надо что-тоделать. Мало того, что сам сел ей на шею, а теперь еще и ораву эту всю посадил.Посмотрит она, посмотрит да выгонит вместе с ними на улицу. Куда тогда с нимидеваться? Еще сразу после того, как он их арестовал, Чонкин думал, что теперьгде-нибудь кто-нибудь из начальства спохватится. Если забыли про рядовогобойца, то уж то, что пропала целая районная организация, может, на кого-топодействует, прискачут, чтоб разобраться, что же такое случилось. Нет, дни шлиза днями, и все было тихо, спокойно, словно нигде ничего не случилось. Районнаягазета «Большевистские темпы» кроме сводки Совинформбюро печатала черт-те чего,а о пропавшем Учреждении – ни гугу. Из чего Чонкин заключил, что люди имеютобыкновение замечать то, что есть перед их глазами. А того, чего нет, незамечают.

– Нюрка, – сказал Иван, приняв решение, – ты их посторожипокамест, я скоро вернусь.

– Ты куда? – удивилась Нюра.

– Посля узнаешь.

Он расправил под ремнем гимнастерку, обтер тряпкой ботинки ивышел наружу. В сенях захватил восьмисотграммовую флягу и двинулся прямиком кбабе Дуне.