Звезды частично были закрыты тучами, а остальные двоились,троились и четверились, и их все равно было много, и, если судить по ним, севернаходился по всем направлениям, что председателя вполне устраивало, ибо даваловозможность ползти в любую сторону.

Пока он снова становился на четвереньки, Чонкин значительнопродвинулся вперед и неожиданно уперся головой во что-то твердое. Пошарил передсобой руками.

Это было колесо машины, вероятно, той, на которой серыеприехали его арестовывать. Значит, и контора должна быть рядом. И точно.Обогнув машину, прополз Чонкин еще немного и вскоре наткнулся на стену, туманнобелеющую в темноте.

– Тимофеич, кажись, контора, – позвал Чонкин. Подползпредседатель. Провел ладонью по шершавой стене.

– Во, видал, – сказал он удовлетворенно. – А ты ещеспрашиваешь, зачем Полярная звезда. Теперь ищи, тут где-то должен быть и засов.

Какое-то время шарили по стене, то натыкаясь друг на друга,то расползаясь в разные стороны, и вдруг Чонкин первый сообразил:

– Слышь, Тимофеич, а вообще-то засов должен быть там, гдедверь, а дверь там, где крыльцо.

Председатель подумал и согласился с доводом Чонкина.

Не для того чтобы посмеяться над пьяным человеком лишнийраз, а единственно ради истины следует сообщить, что, даже найдя дверь, Чонкини председатель долго не могли с ней справиться. Засов как живой вырывался изрук и каждый раз больно ударял председателя по колену, так что трезвый давноостался бы совсем без ноги, но пьяного, как известно, все же бог оберегаетнемного.

Назад двинулись порознь. Остается загадкой, как Чонкин нашелдорогу домой, остается только предположить, что за время ползанья на четверенькахон малость все-таки протрезвел.

Входя в калитку, Чонкин услышал за огородами приглушенныймужской разговор и заметил тлеющий огонек папироски.

– Эй, кто там? – крикнул Чонкин.

Огонек пропал. Чонкин стоял, напрягая слух и зрение, нотеперь ничего не было слышно, ничего не было видно.

«Должно, померещилось спьяну», – успокоил себя Чонкин ивошел в избу.

Фитиль двенадцатилинейной лампы был прикручен почти доконца, только маленький язычок пламени едва распространял свой немощный свет покомнате.

Нюра с винтовкой, зажатой между коленями, сидела натабуретке возле двери. Пленники, намаявшись за день, спали вповалку на полу.

– Игде был? – спросила Нюра сердито, но шепотом, чтобы неразбудить спящих.

– Где был, там меня нет, – ответил Чонкин и ухватился закосяк, чтобы не упасть.

– Ай назюзился? – ахнула Нюра.

– Назюзился, – глупо улыбаясь, кивнул Чонкин. – Как же неназюзиться. Завтра, Нюрка, кидают нас на новый участок.

– Да что ты! – сказала Нюра.

Двумя пальцами свободной руки Чонкин вытащил из карманагимнастерки записку председателя о дополнительной выдаче продуктов и протянулНюре. Нюра поднесла записку к лампе и, шевеля губами, вдумалась в содержание.

– Ложись, отдохни маленько, а то ведь не спамши, – сказалаона, придавая голосу своему ласковую интонацию.

Чонкин в ответ похлопал ее по спине.

– Ладно уж, ты поспи, а к утру на часок подменишь меня.

Он взял у Нюры винтовку, сел на табуретку, прислонилсяспиной к косяку. Нюра, не раздеваясь, легла лицом к стене и вскоре заснула.Было тихо. Только лейтенант повизгивал во сне, как щенок, и громко чмокалгубами. Серая моль кружилась над лампой, то тычась в стекло, то отлетая. Былодушно, влажно, и вскоре за окном посыпался, зашуршал по листьям, по крышедождь.

Чтобы не заснуть, Чонкин пошел в угол к ведру, зачерпнулпрямо ладонью воды и смочил лицо. Как будто полегчало. Но только уселся напрежнее место, как снова стало клонить в сон. Он зажимал винтовку коленями ируками, но пальцы сами собой разжимались, и приходилось прилагать героическиеусилия, чтобы не свалиться с табуретки. Несколько раз спохватывался он впоследнее мгновение и бдительно таращил глаза, но все было тихо, спокойно,только дождь шуршал за окном и где-то под полом настойчиво грызла дерево мышь.

Наконец Чонкин устал бороться сам с собой, загородил дверьстолом, положил на него голову и забылся. Но спал неспокойно. Ему снилисьКузьма Гладышев, председатель Голубев, Большая Медведица и пьяный Жан-ЖакРуссо, который от бабы Дуни полз задом на четвереньках. Чонкин понимал, чтоРуссо его пленник и что он собирается убежать.

– Стой! – приказал ему Чонкин. – Ты куда?

– Назад, – хрипло сказал Жан-Жак. – Назад к природе. – Ипополз дальше в кусты.

– Стой! – закричал Чонкин, хватая Руссо за скользкие локти.– Стой! Стрелять буду!

При этом он удивился, что не слышит своего голоса, ииспугался. Но Жан-Жак сам его испугался. Он сделал вдруг жалкое лицо и заныл, исказал капризным голосом, как ребенок:

– На двор хочу! На двор хочу! На двор хочу!

Чонкин открыл глаза. Жан-Жак поднялся на ноги и принял обликкапитана Миляги. Капитан через стол тормошил Чонкина двумя связанными руками инастойчиво требовал:

– Слышь, ты, скотина, проснись! На двор хочу!

Чонкин оторопело смотрел на своего разъяренного пленника ине мог понять, во сне видит это или уже наяву. Потом понял, что наяву,встряхнулся, встал неохотно, отодвинув стол, снял с гвоздя ошейник и проворчал:

– Всё на двор да на двор. Дня вам мало. Подставляй шею.

Капитан нагнулся. Чонкин затянул ошейник на три дырки, так,чтобы не душило, но и было достаточно туго, потом подергал, проверяя крепость,веревку и отпустил:

– Иди, да побыстрее.

Свободный конец веревки намотал на руку и задумался. Мыслиего были простые. Глядя на муху, ползущую по потолку, он думал: вон ползетмуха.

Глядя на лампу, думал: вон горит лампа. Задремал. Сноваснился Жан-Жак Руссо, который пасся на огороде у Гладышева. Чонкин закричалГладышеву:

– Эй, слышь, так это ж не корова, это Жан-Жак весь пукс твойсожрал.

А Гладышев злорадно усмехнулся и, приподняв шляпу, сказал:

– Ты за пукс не боись, а посмотри лучше, что он отвязался исейчас убегет.