Председатель Голубев сидел в своем кабинете и с привычнойтоской перебирал деловые бумаги. За окном вечерело. От домов, деревьев,заборов, людей и собак тянулись длинные тени, навевая грустные мысли и желаниевыпить, чего он не делал со вчерашнего дня. Вчера он ездил в район и просилсяна фронт. Битый час он доказывал рыжей врачихе, что плоскостопие недостаточныйповод, чтоб ошиваться в тылу. Он повышал на нее голос, льстил и даже пыталсясоблазнить, без особого, впрочем, энтузиазма. Под конец она начала ужеколебаться, но, засунув ему под ребра свои длинные тонкие пальцы, пришла в ужаси схватилась за голову.

– Боже мой! – сказала она. – Да у вас печень в два разабольше, чем нужно. Пьете?

– Бывает иногда, – ответил ей Голубев, отводя глаза всторону.

– Надо бросить, – решительно сказала она. – Разве можно такнаплевательски относиться к собственному здоровью?

– Нельзя, – согласился Голубев.

– Это просто варварство! – продолжала она.

– Да, действительно, – подтвердил Голубев. – Сегодня жеброшу.

– Ну ладно, – смягчилась она, – через две недели повторнопройдете комиссию и, если райком против не будет, езжайте.

После этого разговора он поехал домой. Против чайной лошадь,как обычно, остановилась, но он стегнул ее концами вожжей и поехал дальше. Ивот уже полтора дня не пил ни капли. «Да, – глядя в окно, думал онудовлетворенно, – что-что, а сила воли у меня все-таки есть». В это время вполе зрения председателя оказался Чонкин. Он шел через площадь к конторе и несв руках некий обтекаемый предмет, который Иван Тимофеевич сразу опознал опытнымвзглядом. Это была фляга. Иван Тимофеевич сглотнул слюну и затаился. Чонкинприблизился к конторе и, громко стуча ботинками, поднялся на крыльцо.Председатель поправил на столе бумаги и придал лицу своему официальноевыражение. В дверь постучали.

– Да, – сказал председатель и потянулся за папиросой.

Чонкин вошел, поздоровался и остановился, топчась у дверей.

– Проходи, Ваня, вперед, – пригласил председатель, неотрывая взгляда от фляги. – Проходи, садись.

Чонкин нерешительно подошел к столу и сел на самый краешекскрипучего стула.

– Да ты, Ваня, не стесняйся, – поощрил председатель, –садись нормально, на всю жопу, Ваня, садись.

– Ничего, мы и так. – Назвав себя от смущенья на «мы»,Чонкин поерзал на стуле тем самым местом, на которое столь деликатно указалпредседатель, но дальше продвинуться все-таки не посмел.

После этого в кабинете установилось долгое и тягостноемолчание. Голубев смотрел на посетителя выжидательно, но Чонкин словно языкпроглотил. Наконец он пересилил себя и начал.

– Ты это вот чего… – сказал Чонкин и, покраснев от натуги,замолчал, не зная, как дальше вести разговор.

– Понятно, – сказал председатель, не дождавшись продолжения.– Ты, Ваня, не волнуйся, а выкладывай по порядку, зачем пришел. Курить хочешь?– Председатель пододвинул к нему папиросы «Казбек» («Дели» давно не курил).

– Не хочу, – сказал Чонкин, но папироску взял. Он поджег еесо стороны мундштука, бросил на пол и растоптал каблуком.

– Ты это вот чего… – начал опять Чонкин и вдруг решительно,со стуком поставил флягу перед Голубевым. – Пить будешь?

Председатель посмотрел на флягу и облизнулся. Недоверчивопосмотрел на Чонкина.

– А ты это по-товарищески или в виде взятки?

– В виде взятки, – подтвердил Чонкин.

– Тогда не надо. – Иван Тимофеевич осторожно подвинул флягуназад к Чонкину.

– Ну, не надо, так не надо, – легко согласился Чонкин, взялфлягу и поднялся.

– Погоди, – забеспокоился председатель. – А вдруг у тебятакое дело, что его можно решить и так? Тогда выпить мы сможем не в видевзятки, а по-товарищески. Как ты считаешь?

Чонкин поставил флягу на стол и подвинул к председателю.

– Пей, – сказал он.

– А ты?

– Нальешь, и я выпью.

Спустя полчаса, когда содержимое фляги резко уменьшилось,Голубев и Чонкин были уже закадычными друзьями, курили папиросы «Казбек», ипредседатель задушевно жаловался на свои обстоятельства.

– Раньше, Ваня, было трудно, – говорил он, – а теперь иподавно. Мужиков забрали на фронт. Остались одни бабы. Конечно, баба тожебольшая сила, особенно в условиях нашей системы, однако у меня вот молотобойцана фронт забрали, а баба молот большой не подымет. Я тебе про здоровую бабутолкую, а здоровых баб в деревне не бывает. Эта беременная, другая кормящаямать, третья, хоть дождь, хоть вёдро – за поясницу держится: ломит, говорит, напогоду. А вышестоящее руководство в положение не входит. Требуют – все дляфронта, все для победы. Приедут – матом кроют. По телефону звонят – матом. ИБорисов матом, и Ревкин матом. А из обкома позвонят, тоже слова без матасказать не могут. Вот я и спрашиваю тебя, Ваня, как дальше жить? Почему я ипрошу отправить меня хоть на фронт, хоть в тюрьму, хоть к черту в зубы, толькоб освободиться от этого колхоза, пусть им занимается кто другой, а с меняхватит. Но, если правду тебе сказать, Ваня, очень хочется хоть под конецподправить немножко дела в колхозе, чтоб хоть кто-нибудь добром тебя вспомнил,а вот не выходит.

Председатель безнадежно тряхнул головой и одним глоткомпринял в себя полстакана самогона. Чонкин сделал то же самое. Сейчас разговордошел до самой выгодной для Чонкина точки. Надо было не упускать момента.

– Если у тебя такое несчастье, – небрежно сказал Чонкин, –могу помогти.

– Да как ты мне можешь помочь, – махнул рукой Голубев.

– Могу, – стоял на своем Чонкин, наполняя стаканы. – На-кавот, хлебани. Хошь, завтра утром выгоню на поле своих арестантов, они тебе весьтвой колхоз перекопают.

Председатель вздрогнул. Подвинул свой стакан ближе кЧонкину, сам отодвинулся. Встряхнул головой и уставился на Чонкина долгимнемигающим взглядом. Чонкин улыбнулся.

– Ты что? – испуганным голосом сказал Голубев. – Ты что этонадумал?

– Как хотишь. – Чонкин пожал плечами. – Я хотел как тебелучше. Ты поглядел бы, какие морды. Да их если как положено заставить работать,они тебе горы свернут.

– Нет, Ваня, – грустно сказал председатель, – не могу я наэто пойти. Скажу тебе как коммунист: я их боюсь.