Затем я спросил императора, читал ли он когда-либо книгу Миота о военной экспедиции в Египет. «Что, этого интенданта? — переспросил он. — Кажется, Лас-Каз давал мне экземпляр этой книги. Она опубликована ещё в моё время». Он попросил меня принести ему ту, которая была у меня, чтобы он смог сравнить обе книги. «Миот — типичный шалопай, которого вместе с его братом я вытащил из грязи. Он был человеком, который всегда чего-то боялся. Так что он там пишет о деле с отравлением и расстрелом у Яффы?» Я пояснил, что в отношении дела с отравлением Миот заявлял, что он ничего нового добавить об этом деле не мог, кроме того, что таково было общепринятое мнение; но что он совершенно уверен в том, что Наполеон спустя несколько дней после взятия Яффы приказал расстрелять более трёх тысяч турок.

Наполеон ответил: «Это неверно, что было так много. Я приказал расстрелять примерно до тысячи двухсот турок, что и было сделано. Причиной моего решения стало то обстоятельство, что в рядах гарнизона Яффы были обнаружены турецкие солдаты и офицеры, которые незадолго до этого попали в плен в сражении при Эль-Арише и которых я отпустил в Багдад, взяв с них слово вновь не воевать против меня в течение года. Я приказал одной дивизии моей армии эскортировать их на пути в Багдад на протяжении двенадцати лье. Но эти турки, вместо того чтобы проследовать в Багдад, ринулись в Яффу, защищали её до последнего и в итоге стоили мне немалой потери смелых солдат, чтобы взять штурмом крепость. Жизнь моих смельчаков сохранилась бы, если бы не эти турки, которые усилили гарнизон Яффы. Более того, прежде чем атаковать город, я послал к ним парламентёра с флагом, предлагая перемирие. Но вскоре над стеной крепости мы увидели голову парламентёра, насаженную на шест. Тогда же, если бы я вновь сохранил им жизнь и отпустил их, взяв с них слово, они бы прямёхонько отправились в Сен-Жан д’ Акр, где сыграли бы со мной такую же штуку, которую они проделали в Яффе.

Сохраняя жизнь моих солдат, поскольку каждый генерал обязан считать себя их отцом, а их — его детьми, я не мог позволить туркам вновь обмануть меня. Нельзя было оставлять под охраной этих турок, выделив для этого часть моей армии, уже малочисленной, да ещё в связи с тем, что я более не верил этим негодяям. Фактически, если бы я действовал по-другому, я бы, вероятно, вызвал гибель всей моей армии. Поэтому, используя правила ведения войны, которые разрешают приговаривать к смертной казни военнопленных, взятых в плен при подобных обстоятельствах, и вне зависимости от права, полученного мною вследствие занятия города штурмом при отчаянном сопротивлении со стороны турок, я приказал, чтобы пленные, взятые в Эль-Арише, которые вопреки своей капитуляции подняли оружие против меня, были расстреляны. Остальным, число которых было значительным, была дарована жизнь. Я бы, — продолжал он, — и завтра поступил точно так же, так же поступил бы Веллингтон или другой генерал, командовавший армией при аналогичных обстоятельствах.

Прежде чем покинуть Яффу, — продолжал свой рассказ Наполеон, — и после того как большое число больных и раненых было принято на борт кораблей, я узнал, что в госпитале находятся солдаты, столь опасно больные, что их нельзя сдвигать с места. Я немедленно приказал всем шефам медицинской службы проконсультироваться вместе, что следует делать в этом случае, и своё мнение доложить мне. В соответствии с моим приказом они встретились и выяснили, что семь или восемь солдат настолько больны, что, по их мнению, никаких шансов на выживание у этих больных нет, и они не проживут более двадцати четырёх или двадцати шести часов; более того, пораженные чумой, они могут распространить эту болезнь. Некоторые из них, сохранявшие сознание, понимая, что их покинут, страстно умоляли, чтобы их предали смерти.

Ларрей придерживался того мнения, что их выздоровление невозможно и эти бедняги не смогут долго просуществовать; но, поскольку они ещё могут оставаться живыми, когда в город вступят турецкие войска, которые привыкли причинять жестокие мучения своим пленникам, Ларрей считал, что было бы актом милосердия пойти навстречу пожеланиям этих бедняг и на несколько часов сократить их жизнь. Деженетт не поддержал это предложение, заявив, что в соответствии с его профессией он должен лечить больных, а не умерщвлять их. Немедленно после совещания врачей ко мне пришёл Ларрей и информировал меня о сложившихся обстоятельствах, а также о мнении Деженетта, добавив при этом, что, возможно, Деженетт прав.

«Но, — продолжал Ларрей, — те солдаты не смогут прожить дольше, чем несколько часов, от силы двадцать четыре или двадцать шесть часов; и если вы оставите кавалерийский арьергард, чтобы защитить больных от передовых отрядов турок, то этого будет достаточно». Соответственно я приказал кавалерийскому отряду до пятисот всадников остаться в городе и не покидать госпиталь до тех пор, пока не умрут все больные солдаты. Кавалеристы остались и потом доложили мне, что все больные скончались до того, как кавалерийский отряд покинул город. Но со временем я слышал, что Сидней Смит обнаружил, когда вошёл в город, одного или двух солдат живыми.

Такова правда всего этого дела. Смею сказать, что теперь Вилсон знает сам, что он ошибался. Сидней Смит никогда не утверждал подобного. Не сомневаюсь, что вся эта история с отравлением возникла в связи с тем, что Деженетт, бывший словоохотливым человеком, что-то сказал, а это что-то потом было неправильно понято и не совсем верно повторялось. Деженетт, — продолжал Наполеон, — был хорошим человеком, и, несмотря на то, что он поднял шумиху вокруг этой истории, я не обиделся и уже потом держал его при себе во время различных военных кампаний. Не думаю, что это было бы преступлением, если бы больным солдатам дали опиум, наоборот, я считаю, что это было бы актом милосердия. Было бы жестокостью оставить несчастных, у которых не было никакой возможности выжить, только ради того, чтобы они могли подвергнуться жестокой резне со стороны турок, что было в обычае последних.

Генерал обязан поступать со своими солдатами точно так же, как он сам бы хотел, чтобы поступили с ним. Любой здравомыслящий человек, оказавшийся в аналогичной ситуации, предпочтёт принять лёгкую смерть на несколько часов раньше того, чем умереть от пыток этих варваров. Вам приходилось бывать среди турок, и вы знаете, что они за люди. Я прошу вас теперь поставить себя на место тех больных солдат, и тогда пусть вас спросят, что вы предпочитаете: остаться в живых на несколько часов, чтобы подвергнуться пыткам этих злодеев, или принять опиум?» Я ответил: «Вне всяких сомнений, я бы предпочёл последнее». «Конечно, так поступил бы любой человек, — подтвердил Наполеон, — если бы мой собственный сын (а я люблю моего так же, как каждый отец любит своего ребёнка) оказался в подобном положении, то я бы посоветовал и ему дать опиум; и, если бы это случилось со мной, то я бы настаивал, чтобы меня отравили, если бы я находился в сознании и у меня было достаточно сил, чтобы требовать это. Но, однако, ситуация сложилась тогда не такой уж напряжённой, чтобы помешать мне оставить команду кавалеристов для защиты больных, что и было сделано.

Если бы я посчитал, что такая мера, как выдача опиума больным, крайне необходима, то я бы созвал военный совет, заявил на нём о необходимости применения опиума и в приказе о действиях на предстоящий день опубликовал своё решение. Оно не было бы ни для кого секретом. Неужели вы думаете, что мои войска сражались бы ради меня с невиданным доселе энтузиазмом и с чувством искренней привязанности, если бы я был способен на то, чтобы тайно отравлять моих солдат (так как осуществление необходимых мер втайне приобретает видимость совершения преступления), или на такое варварство, как езда в карете по трупам и раненым, всё ещё истекающим кровью после сражения? Нет, нет, мне бы никогда не пришлось повторить этакое во второй раз. Непременно нашёлся бы кто-нибудь, кто застрелил меня, когда я проезжал мимо него в карете. Даже кто-нибудь из раненых, у кого осталось достаточно сил, чтобы нажать на курок, обязательно пристрелил бы меня.