голо, слепило зноем и песками. Но и там, в эти светоносныевесенние дни, все казалось мне бесконечно радостным, счастливым: в первый разбыл я тогда на Востоке, совершенно новый мир видел перед собою, а в этом мире –нечто необыкновенное: племянницу Аида.

Иудейская пустыня – это целая страна, неуклонно спускающаясядо самой Иорданской долины, холмы, перевалы, то каменистые, то песчаные,кое-где поросшие жесткой растительностью, обитаемые только змеями, куропатками,погруженные в вечное молчание. Зимою там, как всюду в Иудее, льют дожди, дуютледяные ветры; весною, летом, осенью – то же могильное спокойствие,однообразие, но солнечный зной, солнечный сон. В лощинах, где попадаютсяколодцы, видны следы бедуинских стоянок: пепел костров, камни, сложенныекругами или квадратами, на которых укрепляют шатры… А та стоянка, куда я ездил,где шейхом был Аид, являла такую картину: широкий песчаный лог между холмами, ив нем небольшой стан шатров из черного войлока, плоских, четырехугольных идовольно мрачных своей чернотой на желтизне песков. Проезжая, я постоянно виделтлеющие кучки кизяка перед некоторыми шатрами, среди шатров – тесноту: всюдусобаки, лошади, мулы, козы – до сих пор не понимаю, чем и где все этокормилось, – множество голых, черномазых, курчавых детей, женщины имужчины, похожие одни на цыган, другие на негров, хотя не толстогу-

бых… И странно было видеть, как тепло, несмотря на зной,были одеты мужчины: кубовая рубаха до колен, ватная куртка, а сверху о?ба, тоесть длинная и тяжелая, широкоплечая хламида из пегой шерсти, полосатой в двацвета – черного и белого; на голове – ке?фийе– желтый с красными полосамиплаток, распущенный по плечам, висящий вдоль щек и в два раза охваченный намакушке тоже пегим, двуцветным шерстяным жгутом. Все это составляло полнуюпротивоположность женской одежде: у женщин на головы накинуты кубовые платки,лица открыты, на теле одна длинная кубовая рубаха с острыми, падающими чуть недо земли рукавами; мужчины обуты в грубые башмаки, подбитые железками, женщиныходят босыми, и у всех ступни чудесные, подвижные и от загара уж совсем какуголь. Мужчины курят трубки, женщины тоже…

Когда я во второй раз, без проводника, приехал в стоянку,меня приняли уже как друга. Шатер Аида был самый просторный, и я застал в немцелое собрание пожилых бедуинов, сидевших вокруг черных войлочных стен шатра споднятыми для входа полами. Аид вышел мне навстречу, сделал поклон иприкладывание правой руки к губам и ко лбу. Войдя в шатер впереди его, яподождал, пока он сел на ковер посреди шатра, потом сделал то, что сделал онмне при встрече, то, что всегда полагается, – тот же поклон иприкладывание правой руки к губам и ко лбу, – сделал несколько раз, почислу всех сидящих; потом сел возле Аида и, сидя, опять сделал то же самое,мне, конечно, отвечали тем же. Говорили только мы с хозяином, – кратко имедленно: так тоже полагалось по обычаю, да и не очень сведущ был я тогда вразговорном арабском языке; прочие курили и молчали. А за шатром меж темготовилось мне и гостям угощение. Обычно бедуины едят хы?быз – кукурузныелепешки, – вареное пшено с козьим молоком… Но непременное угощение гостя –хару?ф: баран, которого жарят в ямке, вырытой в песке, наваливая на него пластытлеющего кизяка. После барана угощают кофеем, но всегда без сахара. И вот всесидели и угощались как ни в чем не бывало, хотя в тени войлочного шатра стоялаадски горячая духота и смотреть в его широко раскрытые полы было простострашно: пески вдали так сверкали, что, казалось, на глазах плавились. Шейх закаждым словом говорил мне: хаваджа, господин, а я ему: почтенный шейх бе?дави(то есть сын пустыни, бедуин)… Кстати, знаете ли вы, как по-арабски называетсяИордан? Очень просто: Шариат, что значит всего-навсего «водопой».

Аид был лет пятидесяти, невысок, широк в кости, очень худ иочень крепок; лицо – обожженный кирпич, глаза прозрачные, серые, пронзительные;медная борода с проседью, жесткая, небольшая, подстриженная, и такие жеподстриженные усы – бедуины то и другое всегда подстригают; обут, как все, втолстые подкованные башмаки. Когда он был у меня в Иерусалиме, на поясе у негобыл кинжал, в руках длинная винтовка.

Я увидал его племянницу в тот самый день, когда сидел у негов шатре уже как «друг»: она прошла мимо шатра, держась прямо, неся на головебольшую жестянку с водой, поддерживая ее правой рукою. Не знаю, сколько лет ейбыло, думаю, что не больше восемнадцати, узнал впоследствии одно – четыре годаперед тем она была замужем, а в тот год овдовела, не имев детей, и перешла вшатер дяди, будучи сиротой и очень бедной. «Оглянись, оглянись, Суламифь!» –подумал я. (Ведь Суламифь была, верно, похожа на нее: «Девы иерусалимские,черна я и прекрасна».) И, проходя мимо шатра, она слегка повернула голову,повела на меня глазами: глаза эти были необыкновенно темные, таинственные, лицопочти черное, губы лиловые, крупные – в ту минуту они больше всего поразилименя… Впрочем, одни ли они! Поразило все: удивительная рука, обнажившаяся доплеча, державшая на голове жестянку, медленные, извилистые движения тела поддлинной кубовой рубахой, полные груди, поднимавшие эту рубаху… И нужно же былослучиться так, что вскоре после этого я встретил ее в Иерусалиме у Яффскихворот! Она шла в толпе навстречу мне и на этот раз несла на голове что-тозавернутое в холст. Увидав меня, приостановилась. Я кинулся к ней:

– Ты узнала меня?

Она слегка потрепала свободной левой рукой по плечу меня,усмехнулась:

– Узнала, хаваджа.

– Что это ты несешь?

– Козий сыр несу.

– Кому?

– Всем.

– Значит, продавать? Так неси его ко мне.

– Куда?

– Да вот сюда, в гостиницу…

Я жил как раз у Яффских ворот, в узком высоком доме, слитомс другими домами, по левую сторону той небольшой площади, от которой идетступенчатая «Улица царя Давида» – темный, крытый где холстами, а где древнимикаменными сводами ход между такими же древними мастерскими и лавками. И она безвсякой робости пошла впереди меня по крутой и тесной каменной лестнице этогодома, слегка откинувшись, свободно напрягая свое извивающееся тело, настолькообнажив правую руку, державшую на голове на кубовом платке круг сыру в холсте,что видны были черные волосы ее подмышки. На одном повороте лестницы онаприостановилась: там, глубоко внизу за узким окном, виден был древний «Водоемпророка Иезекииля», зеленоватая вода которого лежала, как в колодце, в квадратесоседних сплошных домовых стен с решетчатыми окошечками, – та самая вода,в которой купалась Вирсафия, жена Урия, наготой своей пленившая царя Давида.Приостановясь, она заглянула в окно и, обернувшись, с радостным удивлениемвзглянула на меня своими удивительными глазами. Я не удержался, поцеловал ее голоепредплечье – она взглянула на меня вопросительно: поцелуи не в обычае убедуинов. Войдя в мою комнату, она положила свой сверток на стол и протянула комне ладонь правой руки. Я положил в ладонь несколько мелких монет, потом,замирая от волнения, вынул и показал ей золотой фунт. Она поняла и опустиларесницы, покорно склонила голову и закрыла глаза внутренним сгибом локтя…