гимназист», – повторял снова и снова поэт Гуте, сам себе удивляясь. Миклашевская наверняка понимала масштаб поэтической силы Есенина, чувствовала силу и его мужского обаяния, но сразу же установила дистанцию. Спокойная, выдержанная, она умела обуздать темперамент поклонника. Одна растила сына от стареющего танцора Лащилина. В этот период очень нуждалась, подрабатывала, где только могла. Выступала даже с пошловатым акробатически-танцевальным номером на эстраде. И очень стеснялась этого. Словом, у нее были другие заботы. Есенин действительно изменился, как писал в своих стихах. Отмечая свой день рождения в большой веселой компании, сидя рядом с Гутей, он пообещал ей, что в этот день не притронется к рюмке. Миклашевская вспоминала: «Мне очень хотелось сохранить Есенина трезвым на весь вечер. И я предложила всем желающим поздравить Есенина чокаться со мной: «Пить вместо Есенина буду я». Это всем понравилось, и больше всех самому Есенину. Он остался трезвым и очень охотно помогал мне «передергивать» и незаметно выливать вино. Мы сидели с ним рядом на каком-то возвышении. Было очень хорошо. Неожиданно подошла молодая девушка с бутылкой. Истерично крикнула несколько раз: «Пей!» Он отстранил ее руку. Она подошла и плеснула в него вином.

Закатила истерику и упала. Я сказала, чтобы ее вынесли». Этой эксцентричной девушкой, как оказалось, была Надежда Вольпин. Видимо, не так ловко управляла она своими чувствами, как ей бы того хотелось и как она представляла это в мемуарах. Есенин пошел провожать Гутю домой. Она жила на Малой Никитской, в доме 21, на углу Скарятинского переулка. Есенин бывал там и раньше. В этот раз остался ночевать. Гутя вспоминает об этом так: «Кроватку сына, еще уходя, вынесла в комнату сестры. И сама ушла к ней. Уходя, я тихо поцеловала его, руками дотронулась до его волос. «Теперь я совсем пропал…» – и сам не шевельнулся. Когда утром я пришла его звать завтракать, я поняла, что я его очень обидела. Не надо было приводить его к себе».

Владимир Владимирович Маяковский тоже как-то заглянул к Августе Леонидовне. Он был рядом, у друзей. Зашел посмотреть на адресат лирики Есенина, не удержался. Под предлогом «позвонить по телефону». К телефону так и не притронулся, зато попросил Гутю встать. Она встала. «Да», – сказал он. «И хотя он ни звука не сказал о Есенине, я поняла, что его интересовала только потому, что мое имя было как-то связано с Есениным. Он думал о нем…», – догадалась мудрая женщина. Миклашевская прожила долгую, сложную жизнь. В 1926 году уволилась из Камерного театра, уехала работать в провинцию. Два театральных сезона (с 1936 по 1938 год) проработала в Рязанском театре драмы. Однажды, в компании коллег, посетила родину Сергея Есенина – село Константиново. Проходя мимо дома семьи Есениных, увидела Татьяну Федоровну: мать поэта сидела на крылечке, в черном платке, но подойти к ней Августа Леонидовна не решилась.

Малая Никитская, дом 21

Миклашевская как-то призналась, что самым прекрасным ее воспоминанием был Сергей Есенин. Умерла Августа Леонидовна в 86 лет. На стенах ее квартиры всегда висели портреты Есенина. Так закончился этот «роман без романа».

«Нерыдай»

В годы нэпа в столице вдруг возникло множество маленьких ресторанчиков, театриков, кабачков, кабаре с программами юмористической и сатирической направленности: «Кривой Джимми», «Таверна Заверни», «Хромой Джо», «Павлиний хвост», «Кривое зеркало»… Самым ярким явлением среди них стало очень популярное у богемы кабаре «Нерыдай». Именно так тогда и писали: в одно слово.

Это увеселительное заведение открылось в 1921 году в парке «Эрмитаж», позже ему предоставляли площадки и Зимний театр в саду «Аквариум», и Петровский театр, и театральное помещение в Мамоновском переулке, 10, где сейчас Московский театр юного зрителя. На сцену кабаре выходили великолепный Михаил Жаров, Виктор Типот, Вера Инбер; выделывал немыслимые антраша Игорь Ильинский, исполняя смешные куплеты; танцевала чарльстон, в обрамлении страусиных перьев, прелестная и смешная Рина Зеленая, конферировали Георгий Тусузов, Марк Местечкин, Михаил Гаркави. Со сцены звучали острые злободневные куплеты, а публика, внимая театральному действу, вкушала кулинарные изыски лучших поваров: стерлядок в белом вине, рябчиков в сметане, паштеты из дичи… Несмотря на дороговизну билетов, зал всегда был полон. Представления в «Нерыдае» начинались в полночь, а публика разъезжалась под утро, часа в 4. Завсегдатаями были художники В. Комарденков, А. Лентулов, А. Осмеркин, поэты Н. Асеев, А. Крученых. Бывал В. Маяковский.

Бывал и С. Есенин. Вспомним несколько эпизодов из жизни поэта, связанных с посещением этого злачного места. Под прицелом любопытных глаз Есенин существовал привычно и легко – внимание необходимо творческому человеку, но его роман с Айседорой вызывал нездоровый интерес, зависть и обидные насмешки. Даже друзья-имажинисты, ежедневно пировавшие в особняке Дункан, позволяли себе злословить. Вспоминал Вадим Шершеневич: «Есенин пришел в театрально-литературное кафе «Нерыдай». Там в оживленном лубке пели частушки. <…>Я, зная репертуар, потому что добрая половина программы написана Николаем Эрдманом и мною, хочу смыться из-за столика, но Сережа не отпускает… И вдруг со сцены: «Не судите слишком строго, // Наш Есенин не таков,// Айседур в Европе много, // Мало Айседураков!» Улыбка резко перешла в гневные сдвинутые брови. Есенин стукнул стаканом о поднос и, широко толкая сидевших, выбежал. За ним просеменила Айседора». Имела успех у окружения поэта и такая злорадная шутка: «Есенина куда вознес аэроплан?// В Афины древние, к развалинам Дункан». Выступление Сергея Есенина на эстраде кабаре описывает Сергей Куняев в книге «Жертвенная чаша»: «В свое время, году этак в 1923, сразу по возвращении из-за границы, Есенин пришел в ресторан «Нерыдай», набитый разжиревшей нэпмановской публикой. Подержанный конферансье, увидев его, завопил с эстрады: «А сейчас нам прочтет стихи поэт-босоножка Сергей … Есенин!» Поначалу он, кажется, хотел сказать «Дункан», но вовремя опомнился. Есенин, легко улыбаясь, вышел на эстраду, взглянул в заплывшие физиономии, с любопытством уставившиеся на него. «Поэт-босоножка, значит? Ну хорошо же…» Без пауз начал читать еще неизвестную в России «Москву кабацкую», наиболее отчетливо выговаривая слова, «неприличные в светском обществе»: «Пой же, пой! В роковом размахе// Этих рук роковая беда.// Только знаешь… Пошли их на хер.// Не умру я, мой друг, никогда». Лощеные дамы закрывали лица руками в шелковых перчатках. Официанты неподвижно застывали в проходах, проливая вино на пол. Он обладал удивительной способностью сломать любую ситуацию, заставить слушать себя самую неблагожелательно настроенную публику…» Однажды, собираясь в Константиново, в «Нерыдай» зашли Всеволод Иванов и Сергей Есенин. Задержались до утра и никуда не поехали. Наутро Всеволод Иванов посетовал на дороговизну ресторанных цен, но тут же скаламбурил: