— Так что с тобой приключилось-то? — крикнул он с дороги. И, негромко ахнув, мочиться перестал. — С позором турнули из твоих мест? В уголовщину ввязался?

Смотреть на него и его причиндалы мне было противно.

Я ответил:

— Нет.

Не хотелось говорить ему: «Моих родителей посадили в тюрьму Грейт-Фолса. Мама не хотела, чтобы я попал в сиротский приют. Пожелала, чтобы я перебрался в Канаду».

Чарли сплюнул в круг мочи, шумно втянул в себя воздух, прочистил нос.

— Секреты — штука хорошая, — сказал он, застегивая молнию. — А тут у нас есть где спрятаться.

Из пшеницы просачивались к свету фар комары и москиты. Некоторые залетали ко мне, в открытую кабину. Потом в свете быстро полыхнуло чье-то крыло, взвилось вверх и исчезло. Ястреб или сова, привлеченная насекомыми. И сердце у меня забилось еще пуще. Чарли ничего не заметил.

— Ты про А-Эр что-нибудь знаешь?

Он все еще стоял на дороге, вглядываясь в темноту над конусом света. Я решил, что он подразумевает брата Милдред.

— Милдред сказала, что он ее брат.

Не думаю, что Чарли меня услышал.

Он пошаркал черными резиновыми сапогами по гравию.

— Тебе он покажется странным. — Судя по всему, Чарли пытался понять, что ему делать дальше. — Как нам тебя называть?

— Делл, — ответил я.

— Сколько тебе лет, Делл?

Я знал, что означает этот вопрос.

— Пятнадцать, — сказал я. — Почти шестнадцать.

Чарли вернулся к дверце, забрался на водительское место, принеся с собой все тот же животный запах.

— Ты одинок?

Зарокотал, включаясь, мотор. Потускневшие было фары засветились поярче.

— Я скучаю по родителям, — ответил я. — И по сестре.

— А она-то куда подевалась? В сиротский дом подалась? — Чарли захлопнул дверцу, поднял стекло в ее окне. Комары вились вокруг нас.

— Сбежала, — сказал я.

— И правильно сделала. — Он помолчал, держа ладони на руле. — Ты ведь ничего не умеешь, верно?

— Не умею, — признал я.

— Ладно. Что ты от меня хочешь услышать?

— Почему меня вообще сюда привезли? — Я опять говорил только то, что думал, как с Милдред.

Существо, минуту назад мелькнувшее в свете фар, вернулось во всей его красе. Сова — изогнутое белое лицо, раскинутые крылья, острые, скребущие гравий когти, глаза внимательно вглядывались во что-то за пределами света. Затем она исчезла. Я никогда не видел сов, только слышал их по ночам из моей комнаты в Грейт-Фолсе. Но узнал ее. А Чарли, похоже, опять ничего не заметил.

— А-Эр — человек со странностями. Американец, — сказал он. — Давно уже здесь живет. Может, соскучился по компании. Не знаю. Дай-ка мне руку.

Его на редкость большая, грубая, жесткая ладонь нашла мою, взяла ее и раза четыре-пять-шесть стиснула в быстрой последовательности. Ладонь была шершавой, как брезентовые штаны Чарли, толстой, короткопалой, с тупыми ногтями. Я попытался отдернуть руку, однако он удержал ее, стиснув еще сильнее.

— Что, попыталась эта старая нянька тебя поиметь? — поинтересовался он, собираясь, похоже, посмеяться.

Я не мог взглянуть на него. И сказал:

— Нет.

— А ведь хотелось ей. Я заметил. Ей и меня хотелось. Мы могли бы уделать ее на пару. Так вот, не позволяй этого никому. Подожди, пока не встретишь хорошую девушку. Я-то слишком рано всему научился. Ну и вот он я.

Я с трудом отнял у него ладонь и засунул себе под ногу, откуда Чарли ее не достал бы. Он напугал меня.

— Ладно, Делл. — Он окончательно завел мотор, тот загрохотал. Яркий свет упал на дорогу. Насекомые роились в нем. — Тебя, я так понимаю, Гитлер не интересует, верно?

— Нет, — ответил я. О Гитлере я знал только то, что рассказал мне отец. «Шикльгрубер» — так он его называл. «Маленький Адольф, клейщик обоев». Отец его ненавидел.

Чарли, снова приглушив мотор, сказал:

— А меня интересует. Все-таки боролся человек. Меня вот тоже почти никто не понимает. — Чарли приложил два коротких пальца к верхней губе, под носом, глаза у него вдруг стали бешеными. Он повернулся ко мне, вытаращился: — Вот такой он был, видишь? Так выглядел, а? Носил маленькие симпатичные усики. Найн, найн, найн! Ахтунг! Ахтунг!

Отец говорил, что Гитлер умер и жена его с ним. Самоубийцы.

— Знаешь, он ведь был неплохим художником, — сказал Чарли, снова включая двигатель. — А я себя поэтом воображаю. Но сейчас говорить об этом не время.

Он нажал на педаль акселератора, и грузовичок рванулся во тьму. Ну вот я и прибыл в Канаду. Во исполнение маминого замысла.

События, изменяющие всю нашу жизнь, очень часто такими не кажутся.

Разбудили меня голоса. Мужской смех, затем второй голос, негромкий, затем звонкий металлический удар закрываемого капота. Снова смех. «Я просто хочу, чтобы женщина хоть раз сказала мне то, чего я не знаю», — произнес голос, принадлежавший, решил я, Чарли Квотерсу. Голоса звучали неподалеку от комнаты, в которой я спал, — я помнил, как входил в нее, однако она показалась мне совсем незнакомой. Воздух пах прохладной землей и какой-то кислятиной, а к этому примешивался резкий запах металла. Окно у моей кровати — металлической раскладушки — было занавешено тонким хлопковым одеялом, серым с белой каемкой, смягчавшим утренний, полагал я, свет. Где стояло это утро, как долго ехали мы прошлой ночью и здесь ли место моего назначения — ничего этого я не знал.

Я сел. Маленькая комнатка с низким потолком, залитая зеленоватым светом, как будто за окном ее плескалась вода. Голова у меня была тяжелая, спина и ноги ныли. Спал я в одних трусах, а моя одежда и обувь кучей лежали на линолеумном полу в изножье раскладушки. Память сохранила лишь обрывки вчерашней ночи: скользящий по белому домику свет автомобильных фар; открывающаяся вовнутрь дверь; луч фонаря, скачущий по комнате с раскладушкой; Чарли Квотерс, мочащийся, внимательно глядя себе под ноги, на ярко освещенный гравий; плюшевое, словно приснившееся, лицо совы; разговор о Гитлере и филиппинках; сам я, пытающийся — безуспешно — не заснуть.

Я отвел одеяло в сторону, выглянул в пыльное оконце. Одно из его стекол пересекала трещина, на подоконнике валялись крохи стекла. У окна рос куст сирени, за ним я увидел полоску травы, на которой еще поблескивала роса; за травой — покрытую выщербленным, кое-где вздувшимся асфальтом узкую улочку с горбатым, заросшим травой бетонным тротуаром; за нею — словно некое заграждение — квадрат совершенно синего неба.

Поперек пришедшей в негодность улочки торчал старый белый трейлер на резиновых колесах — прямоугольный, с плоской крышей жилой автоприцеп. На крыше кособочилась телевизионная антенна. За трейлером виднелся открытый ангар из волнистого железа с рукавным флюгером над ним. А за ангаром — высокий деревянный элеватор под шатровой крышей. Под свесом ее различались две выцветшие надписи. Одна гласила: «САСКАЧЕВАН ПУЛ», другая — «ПАРТРО».