В Хавре мы спустились с холма на Первую, главную улицу городка, и нашли там бутербродную — напротив банка и вокзала «Великой северной». Я сжевал, сидя за угловым столиком, холодный колбасный хлеб с бубликом, начиненным маслом и пикулями, запил все лимонадом и почувствовал себя намного лучше. Милдред, пока я ел, курила, приглядывалась ко мне, покашливала и рассказывала о том, как она росла в Мичигане на свекловодческой ферме, принадлежавшей ее родителям, адвентистам Седьмого дня, о брате, который поступил в Гарвард (про этот университет я слышал), о том, как она сбежала из дома с молодым летчиком ВВС и «приземлилась» в Монтане. Летчика со временем перевели в другое место, а она осталась в Грейт-Фолсе, выучилась на медицинскую сестру, вышла замуж еще раз, но скоро поняла, что это не для нее, и развелась, вернув себе девичью фамилию, Ремлингер. По словам Милдред, ей было сорок три года, — а я-то думал, шестьдесят, если не больше. В какой-то миг она протянула руку и сжала мочку моего уха, спросив, не кажется ли мне, что у меня жар или что я заболеваю. Я ответил — нет, не кажется; вот место нашего назначения, оно меня волновало. Милдред сказала, что после еды мне лучше бы поспать на заднем сиденье машины, из чего я заключил, что Хавром сегодня дело не ограничится, что мы поедем дальше.

Из Хавра мы снова направились на север: пересекли по деревянному мосту железнодорожные пути и грязную реку, поднялись по узкому шоссе на скалистую гряду — достаточно высоко, чтобы я, оглянувшись назад, увидел город, приземистый, унылый и мрачный под пропекавшим его солнцем. Мы заехали на север дальше, чем я когда-либо бывал, здешние места казались мне голыми, изолированными от всего на свете, почти недоступными для людей. Где бы ни была сейчас Бернер, думал я, там лучше, чем здесь. Но заставить себя задать какие-то вопросы я не мог, потому что понимал: ответы могут мне не понравиться и я не буду знать, что сказать, что делать с моей жизнью, как смириться с тем, что я остался дома, а не ушел из него с сестрой (которая, впрочем, меня с собой не звала).

Земля к северу от Хавра была все той же: непременные сухие пахотные поля — море золотистых хлебов, переходящее в непорочно синее небо, которое рассекали лишь электрические провода. Дома либо строения, свидетельствовавшие, что здесь живут люди, которым требуется электричество, попадались нам очень редко. Далеко впереди вставали, мерцая, зеленые холмы. Но не могли же мы ехать к ним, думал я, ведь это Канада, только она, если верить стоявшему в моей комнате глобусу, и могла лежать впереди.

Милдред снова примолкла — вела машину, и все. Закурила, но сигарета ей чем-то не понравилась, и Милдред выбросила ее в окошко. В небе висели или кружили канюки. Я думал о том, что если человек заблудится здесь, то его только по канюкам и можно будет найти, — правда, уже не живого.

И в конце концов Милдред глубоко вдохнула и выдохнула, словно бы приняв некое решение, касавшееся того, о чем она так долго молчала. Она облизала губы, ущипнула себя за нос и сухо откашлялась.

— Я собираюсь кое-что сказать тебе, Делл, — произнесла она, держа руль обеими руками, нажимая на педаль ногой в толстом чулке и черном башмаке и отпуская ее. Смотрела она только вперед. После Хавра нам попалось навстречу всего два автомобиля. Никакого города, в который мы могли бы ехать, впереди так видно и не было. — Я везу тебя в Саскачеван, чтобы ты пожил там некоторое время у моего брата, Артура.

Говорила она быстро, отрывисто, — по-видимому, слова эти никакого удовольствия ей не доставляли.

— Не навсегда. Но пока будет так. Прости. — Она снова облизала губы. — Этого хочет твоя мать. Никакой твоей вины тут нет. Жаль, что твоя сестра сбежала. Вы с ней составили бы неплохую команду.

Милдред взглянула на меня и слабо улыбнулась, короткие волосы ее трепетали под влетавшим в окно горячим ветром. Зубы у нее были не очень ровные, поэтому улыбалась она не часто. Мне казалось, что Бернер сидит рядом со мной, а Милдред обращается к нам обоим.

— Я не хочу, — с совершенной определенностью сказал я.

Брат Милдред. Канада. Я был уверен, что ничего этого мне не нужно. Так и сказал. Некоторое время Милдред вела машину молча, позволяя шоссе врываться под нее. Может быть, размышляла о чем-то, но, скорее всего, просто выжидала. И наконец сказала:

— Понимаешь, если мы вернемся назад, меня арестуют за похищение ребенка и посадят в тюрьму. И тогда ты лишишься единственного человека, который мог бы помочь тебе, не совершал никаких преступлений и хотел оказать твоей бедной матери последнюю услугу. Тебя уже ищут, чтобы определить в сиротский приют. Подумай об этом. Я пытаюсь спасти тебя. Спасла бы и твою сестру, будь она поумнее.

У меня уже перехватило горло, и ощущение это спускалось, словно ввинчиваясь, в грудь и причиняло боль, и мне вдруг стало не хватать воздуха, хоть машина и шла на скорости в шестьдесят миль и горячий, пахнувший пшеницей ветер врывался в окна. Меня подмывало толкнуть плечом дверцу и вылететь на мчавший мимо асфальт. Что нисколько на меня не походило. Я не был склонен к неистовым, взбалмошным поступкам. Однако черная дорога казалась мне моей жизнью, со страшной скоростью улетавшей прочь, а остановить ее было некому. Я думал, что, если мне удастся собраться с силами, я смогу вернуться домой, может быть, даже Бернер смогу найти, где бы она ни была. Мои пальцы нащупали и стиснули ручку двери, готовые дернуть ее. Бернер сказала, что она ненавидит наших родителей за вранье. Но я ненавидеть их отказывался, я желал сохранить преданность им, сделать то, чего хотела мама. И это уже довело меня до совершавшейся сейчас беды. Я не мог знать, чего я ждал или что задумала на мой счет мама. Она объяснила все Милдред, не мне. И вот этого я не ждал точно. Я чувствовал себя обманутым, брошенным, чувствовал, что к моей преданности отнеслись без всякого уважения, — и теперь я здесь, с этой странной женщиной, и если я попытаюсь сам распорядиться моей жизнью, то найти меня смогут только канюки. Ничего нет хуже детства. Я понял, почему Бернер так стремилась стать старше и сбежать. Чтобы спастись.

Грудь моя, сжавшаяся из-за отсутствия воздуха в легких, болела и немела, как от глотка слишком холодной воды. Однако слезы стали бы свидетельством поражения еще горшего. Милдред сочла бы меня жалким. Я крепко зажмурился, стиснул теплую дверную ручку, отпустил ее и предоставил горячему наружному воздуху справляться с моими слезами. Слова Милдред — о том, что меня везут в Канаду, а там отдадут на попечение чужим людям, — ныне причиной слез мне не представляются, дело было скорее в накоплении событий, происходивших в моей жизни за последнюю неделю, и в неудаче моих попыток как-то ими управлять. Милдред всего лишь старалась помочь мне — и маме. И чувства, которые обуяли меня, когда я услышал то, что услышал, превосходили силой какое угодно горе.

— Я на тебя не в обиде, — нарушила наконец молчание Милдред. Должно быть, она заметила, как я плакал. — В сознании собственной невиновности утешительного мало. Водись за тобой какая-нибудь вина, тебе, наверное, было бы легче.

Она пошевелила большими ногами, поудобнее устраиваясь на сиденье, выпрямилась, приподняла подбородок, слово увидев что-то на дороге. Я уже не плакал.