Пробудившись, Берн еще некоторое время не мог стряхнуть с себя остатки сна. Наконец он приподнялся и окинул взглядом палатку. Повсюду спали его товарищи, винтовки были составлены вокруг центрального шеста палатки стволами вверх, а упертые в землю приклады окружал ряд башмаков. Запустив руку за пазуху, он с удовольствием почесался. Он был грязным, был вшивым, но, хвала Господу, хоть струпьями не покрылся. Вчера полдюжины человек из штабной роты, включая, разумеется, Шэма, в зависимости от темперамента страдавших или наслаждавшихся чесоткой, были направлены в полевой госпиталь близ Аше[114]. На следующий день после их прибытия в Майи-Майе[115] офицер медицинской службы провел процедуру, которую ребята потом непочтительно назвали осмотром хозяйства. Он искал определенные симптомы того, что ожидал найти, и поскольку все его расследование было сведено к единственному вопросу, оно могло показаться несколько поверхностным. Солдаты выстроились в шеренгу, спустив брюки и трусы до щиколоток, и, когда доктор проходил вдоль строя, они, по меткому выражению полкового штаб-сержанта, «поднимали занавес», то есть задирали подол рубахи и показывали нижнюю часть живота.

Почесывая грудь, Берн размышлял о башмаках: если меч всегда являлся символом битвы, то сапоги, несомненно, были символами войны. Дома на столике у его кровати всегда лежала Библия, и он вспомнил теперь стих о сапогах воина и пропитанном кровью плаще, что будут отданы на сожжение и в пищу огню[116]. Он зажег сигарету. Как ни крути, а все же это будет неплохой способ избавиться от проклятой амуниции, если, конечно, он выживет, выполняя свой теперешний контракт. Однако, по трезвому разумению, шанс на выживание был невелик настолько, что он привык просто не думать об этом. Разум не отметал, а просто игнорировал саму возможность гибели.

Он, теперь уже с некоторым сочувствием, посмотрел на своих спящих товарищей, вскользь отметив, что во сне их лица кажутся далекими и загадочными, и, продолжая почесывать грудь, вернулся к созерцанию сапог. Дотянув бычок до самых ногтей, он затушил его об землю, вылез из-под одеяла и потянулся за штанами.

Быстро одевшись, он откинул полог и, прихватив котелок, по-кошачьи плавно выскользнул из палатки в утреннюю свежесть. Сквозь редкие деревья виднелись полевые кухни, расположившиеся чуть в стороне от дороги. Лесок, в котором был разбит лагерь, находился у развилки дорог, одна из которых поднималась по склону к деревеньке Майи-Майе, а другая огибала подножие холма по направлению к Эдовилю. Обратный скат холма был довольно крутым и давал некоторую защиту от обстрела, к тому же для дополнительной защиты здесь имелось несколько траншей, выкопанных наспех и довольно бестолково. Лесок, состоявший в основном из буков, берез и лиственниц, среди которых возвышались несколько пихт, был хорошо скрыт от посторонних глаз. Деревца были совсем молодыми и, к счастью, еще не тронутыми войной. Берн беззаботно побрел к поварам.

— Доброе утро, капрал. Как насчет чая?

Уильямс взял у него котелок и, наполнив до краев, вернул, не сказав ни слова, и продолжил заниматься своими делами. Берн присел рядом и принялся потягивать обжигающее пойло.

— Ночью были на передовой? — наконец прервал молчание капрал.

— В команде подносчиков, — ответил Берн. Котелок так жег ему руки, что пришлось прихватить его грязным носовым платком. — Мне не повезло. Оказался в конце очереди, и, когда на меня взвалили последний ящик с патронами, оказалось, что на бакшиш еще остался ящик с осветительными ракетами. Офицер посчитал, что я смогу прихватить и его. И еще, понимаешь, остряк-самоучка, прибавил, мол, коробочка-то совсем легонькая. Ну а я, понимаешь, такой безрукий, решил, что мне и одного ящика за глаза хватит, и решил выбросить второй, как только случай подвернется. А тут как раз идет по ходу сообщения мистер Созерн и как увидел меня, навьюченного, как ишака, и заебанного на всю голову, давай орать и крыть всех подряд тыловиков. Выкинь, орет, их на хер. Но я отверг столь радикальные меры. Тогда он грит, мол, дай сюда этот сраный ящик! Вижу, его прям так и распирает, ну и отдал ему ящик с патронами, он из двух потяжелее был. А он так и бросился в голову колонны, в одной руке трость, в другой — ящик с патронами. Скажу вам, капрал, нравятся мне эти молодые добросовестные офицеры.

— Он хороший парень, этот мистер Созерн, — заметил Уильямс с гримасой великой скорби на лице.

— А я че говорю, — подтвердил Берн. — И знаешь, там в траншее «Легенда» есть большой блиндаж, и рядом, не доходя еще до «траншеи Знамени», гляжу, лежит брошенный ящик с патронами, прямо на приступке. Может быть, как раз тот, что я отдал мистеру Созерну. «Утрачен в связи с необходимостью при исполнении служебных обязанностей», как сформулировала дисцип линарная комиссия по поводу утери вставной челюсти Пэтси Поупа.

Уильямс продолжал заниматься своим делом.

— Скоро, ребята, вам придется снова этим заняться, — негромко проговорил он.

— Не, — неохотно отозвался Берн, поскольку в голосе Уильямса послышались нотки скрытого сочувствия, смутившие его.

— Здешние места просто нашпигованы оружием, — продолжал повар.

— Вы можете, на хрен, сменить тему? — взъярился Берн. — Вчера вечером фрицы гнали нас до самого дома. Мистер Созерн, который понимает в этих блядских картах не больше меня, попробовал срезать путь и побрел в направлении Коленкана, пока мы не вперлись на позицию одной из наших полевых батарей, где нас остановил часовой. Тут вышел офицер и давай на него орать. Потом, когда мы снова выбрались на дорогу, фрицы начали обстрел из-за реки. Видели бы вы нас! Гнулись, как кукурузное поле на ветру!

— Дык большинство из них еще не нарывались, — терпеливо объяснил Уильямс. — А вы не отнесете немножко чаю капралу? Хороший он парень, капрал Хэмли. Вчера вечером я угостил его вашими ирисками, и мы о вас поговорили. Если хотите, я вам подолью.

Берн взял котелок и лениво побрел прочь. В лагере уже было заметно оживленнее, и, вернувшись в палатку, он нашел ее обитателей уже проснувшимися, в блаженстве тянущими время, перед тем как начать одеваться. Он отлил немного чая в кружку капрала, плеснул Мартлоу, и все равно у него осталось почти треть котелка.

— Эй, никто не