Постепенно она начала осознавать чудо происходящего: это все-таки не сон, это правда – восхитительная правда!

Он пытался преуменьшить свои достижения; он пытался показать, что его жизнь такая же обыкновенная, как ее собственная, – но ничто не могло лишить его жизнь романтики, ничто не могло разрушить ее очарования. Свобода, жажда странствий, невероятная преданность своему делу, бедность и богатство, мучительно тянущиеся до рассвета репетиции, горечь провала, гром аплодисментов…

И вдруг Мэри осознала, что он умолк, а она начала говорить. Он расспрашивал о ее жизни, о ней самой, – и она рассказывала ему все, а он смотрел на нее пристальным, задумчивым взглядом, время от времени понимающе кивая и улыбаясь…

Она ужаснулась, когда он вытащил часы и спросил, во сколько ей нужно быть дома.

– Я должна вернуться к десяти, – сказала она. Он запрокинул голову и рассмеялся.

– Так уже половина!

– Десятого?

– Нет, одиннадцатого! Она умоляла его не утруждаться и не провожать ее, но он настоял на том, чтобы довести ее до угла Сент-Мэтьюз-роуд, и все время, пока его длинные размеренные шаги примеривались к ее торопливой походке, он возбужденно говорил – говорил о завтрашнем дне. Его роль заканчивается в первом акте, и он будет свободен в десять минут десятого – не подойдет ли она к служебному входу, чтобы встретиться с ним? Она может подождать внутри.

А потом, на углу Сент-Мэтьюз-роуд, он впервые нежно взял ее за руку.

– Знаешь ли ты, – сказал он, – что сегодняшний вечер значил для меня?

Входная дверь была приоткрыта; Мэри помнила, как заглянула в гостиную и увидела там отца, который докуривал трубку, увидела вьющийся в воздухе голубой дымок и почувствовала запах табака. Она услышала голос отца, спрашивающий, как она провела время, и свой собственный голос, отвечающий: “Прекрасно, спасибо, папа. Спокойной ночи”.

Она помнила газовый рожок в своей комнате, который с присвистом направлял голубую струйку в темно-коричневое кольцо на потолке, помнила, как уткнулась лицом в подушку и прошептала: “Спи! Не думай! Если начнешь думать, то никогда не уснешь, никогда!”

Понедельник второй и последней недели отпуска вошел в историю семьи Стивенс как День Монтгомери. В некотором смысле чаепитие началось еще до рассвета, потому что мистер Стивенс дважды просыпался, когда было еще темно, и лежал, размышляя о предстоящем визите. Каждый раз он со все большей тревогой осознавал, насколько успех или неудача этого чаепития повлияют на его карьеру, и один раз, когда он задремал, ему приснилось, что Эрни назвал мистера Монтгомери ромовым шариком, и мистер Монтгомери позвонил в “Джексон и Тидмарш” и отменил все свои заказы, а сразу после этого позвонили из “Джексон и Тидмарш” и уволили мистера Стивенса. Это был очень неприятный сон, и он проснулся в холодном поту.

Чаепитие нависало над завтраком, как туча, и утро на пляже прошло невесело. Не то чтобы кто-то возражал против чаепития как такового, то есть против пирожных и бисквитного торта, – и уж тем более против поездки в большом автомобиле с шофером. Это все было хорошо, даже замечательно. Но о том, что чаепитие вторглось в один из драгоценных дней отпуска, нельзя было не сожалеть.

Теперь у них оставалось всего пять полных дней, и они бы многое отдали, чтобы этот понедельник полностью принадлежал им. Они не стали бы делать ничего особенного, это был бы самый обыкновенный, спокойный день – именно такие дни они любили больше всего: утренний крикет с получасовыми перерывами на купание, восхитительно бездеятельное начало дня, послеобеденный отдых в тени “Кадди”, потом спокойная прогулка по пляжу. Если бы только на мистера Монтгомери внезапно снизошло озарение, если бы только он доставил чаепитие им на дом, прислав самые разные пирожные и торт в картонных коробках, чтобы Стивенсы могли, ни о чем не беспокоясь, весело собраться у себя за столом! Но чудес на этом свете не бывает. Они изо всех сил старались забыть о предстоящем визите и решили сыграть в раундерс[9], но грузная тень мистера Монтгомери по-прежнему вставала на пути летящего мяча, который они то не могли поймать, то отбивали совсем неуклюже.

Затевать что-то серьезное после обеда не имело смысла, потому что в три нужно было начать собираться, и поэтому мистер Стивенс, Дик и Эрни отправились в город, чтобы зайти в фотолабораторию за катушкой пленки, отданной на проявку. Они сделали первые снимки в прошлую среду, почти неделю назад, и им не терпелось выйти на улицу и открыть конверт. С того дня произошло так много всего, что невозможно было точно вспомнить, что именно запечатлено на каждой фотографии, пока они их не вытащат и не начнут рассматривать.

– Все в порядке? – с тревогой спросил мистер Стивенс.

Проявщик кивнул и улыбнулся, протягивая конверт. Они испытали большое облегчение, когда он взял с них плату за шесть негативов и шесть карточек: это означало, что все кадры получились хорошими, потому что он никогда не печатал с неудачных негативов. К тому же он, в отличие от проявщика в Лондоне, был человеком тактичным и понимающим: он не портил Стивенсам удовольствие и не передавал им фотографии одну за другой между стоящими на прилавке бутылками, потому что знал, насколько интереснее уносить с собой запечатанный конверт и тихонько открывать его, отойдя в сторонку.

– Вот сюда, – сказал мистер Стивенс, когда они прошли по улице несколько ярдов, и все трое свернули в укромный уголок.

Дик и Эрни наблюдали, как пальцы отца шарят внутри конверта; он с волнением вытаскивал карточки и передавал их по кругу.

Первая оказалась удивительно четкой – конечно, тогда стояла прекрасная погода. На снимке была запечатлена вся семья, кроме Дика, который их фотографировал. Мистер Стивенс курил трубку, опираясь на перила террасы, а рядом, перегнувшись через них, стояла Мэри. Миссис Стивенс была слишком далеко, в тени, и видно было только ее лицо и шея в треугольном вырезе. Эрни сидел на ступеньках так близко к фотоаппарату, что его колени вышли огромными, и мистер Стивенс рассмеялся и воскликнул: “Только посмотрите, ноги как у Джамбо![10]” Мэри получилась лучше всех – она смеялась и выглядела чудесно. В глубине души мистер Стивенс был слегка разочарован тем, как получился он сам, потому что на ярком свету его волосы выглядели слишком тонкими, а намечающаяся лысина казалась больше, чем была на самом деле. Жаль, что на снимках он всегда выходил именно так.

Вторая фотография оказалась веселой: Дик и Мэри, в купальных костюмах, держались за руки и заходились от смеха – Дик уже не мог вспомнить, над чем именно они смеялись. На третьей был Эрни с яхтой под мышкой, нахмурившийся непонятно зачем, а еще один забавный снимок запечатлел мистера Стивенса в маленькой полосатой кепке Эрни, с сачком в одной руке и булочкой в другой. Увидев это, Эрни согнулся пополам и так расхохотался, что мистер Стивенс умолк и посмотрел на карточку еще раз. Не допустил ли он промашку и не вышел ли кадр смешнее, чем хотелось?